Трофиновский спокойно выслушал подследственного и так же спокойно спросил:
- Тогда почему же рушились и распадались эти "устойчивые" империи? И почему вы прячетесь за общие рассуждения, когда речь идет о ваших конкретных поступках, или, как вы выражаетесь, одеяниях"?
Иван Степанович как-то сжался, замкнулся, сказал угрюмо:
- Как бы там ни было, не будут же меня судить за лечение несчастных больных...
- Именно из-за вашего лечения стал несчастным на всю жизнь артист цирка Марчук, получили травмы балерина и спортсмен. А художник Степура, как вам известно, покончил самоубийством. И оно тоже на вашей совести. А перед законом все равны, не так ли?
Лицо задержанного менялось на глазах. Да, ему было плохо, но Павлу Ефимовичу надо задать еще один вопрос, который свербил в его мозгу, как заноза. Перед ним сидел человек, который мог бы ответить на этот вопрос. Но захочет ли Кидько отвечать на него? И Трофиновский снова и снова спрашивал себя: "Почему же, имея этот аппарат, Кидько не захотел с его помощью усилить работу своего мозга и подняться до таланта или даже гения, а решил всех опустить и подогнать под свой уровень? Объяснить это одной завистью было бы слишком просто..."
Он наткнулся на взгляд подследственного и удивился. В нем теперь не было ни злости, ни вызова, - напротив, нечто похожее на жалость и сострадание прочитал он во взгляде Ивана Степановича.
"Это не он, не они противостоят мне, - думал Кидько. - Это Госпожа Природа оберегает истоки несправедливости, так необходимые ей для продолжения своих бесчеловечных экспериментов. Но не слишком ли они затянулись? Неужели еще не до конца проявлены все варианты отклонения от нормы? Есть ли смысл продолжать?"
И он отвечал себе: "Нет. Пусть не я, - но придет другой, третий, станет вождем обиженных, обделенных, чтобы совершить величайшее деяние во имя Окончательного Торжества Справедливости. И ты, сидящий передо мной бедный баловень, неужели не слышишь шагов Великого Уравнителя?"
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
