— Как это называется? Пульсар?
— Пальсар, папа! — с досадой сказал Олег, высвобождая локоть. — Пальсар! По-вашему «разведрота». Я тебе уже сто раз объяснял. Ты меня извини, я очень тороплюсь. Случайно, не видел моей кроссовки?
— Вон она, — Сева указал в угол. — Как продвигается твой аттестат?
— Нормально! На университет потянет, не боись! — отозвался сын уже из своей комнаты. — Шит! Где же он? Папа, ты не видел мой зеленый свитер?
Дети, детишки, сыночки ненаглядные… Красивые, сильные, умные, веселые, они казались слепленными из другого теста, чем их родители. И это не удивительно, правда, Сева? Вспомни, как ты рос, парень: осторожно, с оглядкой, с четким разделением мира на внешний и внутренний.
Внешний мир напоминал старого полуслепого медведя: он был нелеп и неуклюж, но в то же время и смертельно опасен. При определенной ловкости и гибкости позвоночника можно было легко уворачиваться от его губительных лап и когтей — там припадешь к земле, там подпрыгнешь упругим пируэтом, там проползешь на брюхе, там спасешься на дереве… Старый бедолага и сам уже давно обходился без человечины, пробавлялся на подножном корму, корой да ягодами. Правда, временами случалось, что кто-то забывал осторожность или оступался, подойдя чересчур близко — по глупости или из озорства, а то и по непомерной человеческой гордости — и тогда уже медведь-людоед не упускал своего. Но такие печальные случаи происходили достаточно редко, являясь, скорее, исключением.
Зато внутренний мир… ты только вспомни тот внутренний мир, Сева! Тот мир, тот райский пальмовый край брежневской эпохи! Сокровища самиздата, неистощимые россыпи плодов, объявленных запретными для пущей сладости! Кухонные споры до хрипоты, до срыва голосовых связок, но и как бы вполголоса, во имя таинственной конспирации… А изощренное богатство эзопова языка? А пудовые фиги, оттягивающие карман? А бульдозеры, трудолюбиво сгребающие заурядные холсты прямиком в залы лучших мировых галерей и аукционов? А дальновидные литературоведы в штатском, выдвигающие своих, бесспорных, абсолютно непобиваемых кандидатов на Нобелевскую премию?
Ай-я-яй… где теперь все это, где? Издох тот медведь, сгинул плешивый людоед, а вместе с ним и все остальное — и кухни, и самиздат, и холсты, и премии с аукционами… ау!.. ау!.. аукцион!.. где ты? — Нет его, аукциона, не осталось. Ничего не осталось. Ээ-э, погодите… как это — «не осталось»? Быть такого не может! Что-то ведь да осталось! Гм… а и в самом деле… что-то действительно осталось. Вот он, Сева, к примеру, остался. И жена его Лена. И еще миллионы таких же, привычно осторожных обладателей гибкого позвоночника, твердо знающих, где припасть, а где и подпрыгнуть…
— Эй, папа! Папа!.. Эй!
— А? Что?
— Ну ты астронавт! Я тебя зову, зову, а ты где-то витаешь… Так я побежал, ладно? Будут звонить, переводи на мобильный. Бай!
Хлопнула дверь, убежал мальчик. Вон он, вприпрыжку мчится по тротуару, и встречные девчонки, завидев его, немедленно принимают вид таинственных незнакомок. И мир вокруг мчится вместе с ним, пляшет под его дуду — мир единый, целый и неделимый, без всяких там внешних и внутренних глупостей. Что ты можешь дать своим красивым и сильным мальчикам, Сева? Зачем ты им? Что может предложить раб свободному человеку, кроме темной и нудной науки терпеть? Кроме твоего знаменитого умения копать? Что?
К пяти начали сгущаться сумерки, зажглись фонари, загодя, исподволь приучая улицу к своему желтому рассеянному свету. Сева включил телевизор, походил по квартире, бесцельно подбирая и перекладывая с места на место вещи, постоял у окна, глядя на огни Бейт-Лехема, на уже едва различимый конус Эродиона, на округлые холмы Иудейской пустыни, светлеющие еще дальше, на спуске к не видимому отсюда Мертвому морю. Там остался лежать Клим. Его положили в пустыню всего несколько часов назад, но сейчас Севе почему-то казалось, что это произошло очень давно, годы и годы назад.
Лена должна была вот-вот приехать, на автобусе, потому что машину взял он, и теперь Сева, по крайней мере, мог обозначить цель своей бессмысленной вахты у окна в пустой квартире: он ждал жену. Странно, но давно уже ему не приходилось ждать Лену с таким чувством, даже с нетерпением. Обнаружив это, он отчего-то обрадовался, будто в холодной промозглой темноте нащупал вдруг теплое одеяло и потянул его на себя, и согрелся.
Он увидел ее заранее, еще в автобусе, стоящую у средней двери с рукой на стойке, на кнопке звонка… вернее, нет, не увидел, а скорее угадал, потому что увидеть было невозможно из-за непрозрачной автобусной крыши. Вот она вышла, постояла, пропуская машины, поправила волосы знакомым движением и пошла к дому, поворачиваясь от ветра и ужасно по-своему сжимая в горсти лацканы плаща. Сева метнулся на кухню и включил электрический чайник. Что-нибудь еще? Он вдруг вспомнил, что и сам ничего не ел с раннего утра.
— Ау! — сказала она от двери. — Есть кто дома?
— Есть… — Сева подошел и хотел обнять ее, но почему-то не получилось — то ли из-за того, что он забыл, как это делается, то ли из-за того, что она как раз повернулась поставить пакет.
— Привет… — Лена снова поправила волосы и прошла в кухню. — Олежка уже убежал? Вы что-нибудь поели?
— Убежал, — ответил он, думая, как начать… начать что?.. ну, как… начать рассказывать… рассказывать?.. ты хочешь сказать «жаловаться»?.. а хоть бы и жаловаться. Иногда так хочется пожаловаться…
— Женька, кстати, в трехдневной поездке с классом, на Голанах, — сказала она, хлопнув дверцей кухонного шкафа. — Если, конечно, это тебя хоть как-то интересует.
Ну вот, начинается… Сева подошел сзади, взял ее за плечи.
— Конечно интересует, ты же знаешь.
Она молчала, вся выпрямившись и неподатливо затвердев, как деревяшка. Сева неловко ткнулся ей в макушку.
— Оставь, — сказала Лена напряженным голосом и высвободилась. — Нам нужно серьезно поговорить.
— Конечно, конечно, — подтвердил он. — Боюсь, что у меня есть неприятные новости. Хотя, возможно, все еще поправимо.
Скомкав в руках кухонное полотенце, Лена прошла в гостиную и села на краешек стула, все такая же прямая и сосредоточенная, как перед экзаменом. И тут он, наконец, понял. Собственно, это можно было понять с первого же момента, если бы он не был так занят собой, своими проблемами и страхами.
— Лена, может, не стоит? — попросил он без особой надежды. — Давай как-нибудь в другой раз, а?
— Ну уж нет, — решительно отрезала она. — Когда он будет, этот другой раз? Я понимаю, что это дико звучит, но возможность поговорить с тобой возникает только тогда, когда у тебя погибает друг. Что же, ты предлагаешь мне ждать до следующей смерти? Так у тебя и друзей-то больше нет — когда же поговорим? Будь добр, сядь.
Сева кивнул, но садиться не стал, а просто прислонился к дверному косяку и ждал, когда она выскажет то, что запланировала.
— Сева, я хочу развод… — видно было, что Лена репетировала эту реплику многократно и на все лады, как начинающий артист свое «кушать подано», и от частых повторений фраза вышла неестественно, с петухом в середине, на звуке «у». И, тем не менее, с петухом или без, но женщина явно испытала облегчение оттого, что слова наконец перестали томиться в ней, перекатываться во рту надоедливыми камешками, подступать к горлу в самые неподходящие моменты, как томились, перекатывались и подступали в течение долгих недель, а может быть, и месяцев. Лена вздохнула, выпустила полотенце на волю из судорожно сжатых кулаков и даже разгладила его на коленях.
— Думаю, ты и сам понимаешь, почему, — теперь она говорила своим обычным голосом, словно разгладив его вместе с полотенцем. — Мы уже давно чужие друг другу, не видимся месяцами и ничуть по этому поводу не расстраиваемся. Ты, наверное, к такой жизни привык. Твое дело, но я больше так жить не хочу. Я еще молодая женщина, Сева, и нет никакой причины, по которой я должна месяцами ждать того, что другие получают ежедневно. Раньше я еще сомневалась из-за детей, но теперь они выросли, так что…
— Лена, не надо… — снова попросил он в последней попытке предотвратить этот давно ожидаемый и в то же время невыносимый, пугающий, губительный обвал, но она отмела его робкую защиту одним движением руки.
— Дай мне договорить! Хоть раз в жизни дай мне договорить! В общем, — ее руки снова разгладили полотенце. — У меня есть другой человек. Уже давно, года полтора. Я хочу, чтобы ты ушел. Чем раньше, тем лучше. Если можно, прямо сейчас. Возьми машину и уезжай. Пожалуйста.
Сева осторожно попробовал вдохнуть — понемногу, маленькими порциями, потому что для одного большого глотка воздуха в груди просто не хватало места. Странно, да? Всегда было, а теперь вдруг нет, кончилось. Он даже хотел помочь себе руками: нажать снизу или сверху, расправить легкие, как она расправляла это свое полотенце, но вовремя удержался: не доставало только изображать тут мелодраматическую сцену с хватанием за сердце. Что действительно хорошо, так это то, что он так и не сел, несмотря на ее просьбу в начале разговора, потому что иначе теперь было бы намного труднее дышать… Рука сама собой тянулась к груди — потереть, расправить, и Сева сунул ее подальше от греха в карман брюк. В кармане звякнуло. Ключи. «Возьми машину и уезжай». Уйти. Скорее. Еще не хватает грохнуться тут на пол. Потом стыда не оберешься.
