— Устраним нищету, — повторил учитель, — устраним и здесь, — показал он в окно.
— Здесь? Вы утверждаете это потому, что многого еще не знаете. Там, куда вы показываете, бывает вода. Несколько раз в году.
— Воду можно задержать.
— А кто ее задержит?
— Люди, — победоносно заявил учитель, — те самые люди, которым вы не верите.
— Буду молиться, чтобы вы были правы, чтобы вы все это сумели. — Он направился к вешалке и надел свою черную твердую шляпу, которую носил даже в самую большую жару.
Священник медленно спускался по деревянным ступеням. «Фанатик, — сказал он про себя. — Фанатики опасны, они могут погубить человека. Но еще чаще они губят самих себя. И всегда — свое дело.
Только святая церковь пережила своих фанатиков. Церковь— да, да…».
4
Йожка Баняс посмотрел на часы. Они были его гордостью. Серебряные часы, широкий ремешок с медными украшениями и металлическими брелоками. Когда Йожка разговаривал с девчатами, он внезапно вскидывал руку, рукав задирался и на запястье бренчали маленькие подковки, сердечки, трехлистники и золотые якоря.
— Через полчаса все должно быть готово, — решил Йожка. Он договорился совершить вечером выгодную сделку и поэтому спешил. — Сними пальто, полезешь под низ, — приказал он Павлу.
Это был грузовой «мерседес». Павел заметил его еще в тот вечер, когда был здесь с Янкой. Кузов совершенно сгорел, мотор украли. Во всей округе уже не было ни одной порядочной развалины, и поэтому возвращались к тем, мимо которых еще полгода назад равнодушно проходили. Снимали отдельные детали, все, что могло еще пригодиться, чего не уничтожил дождь и не растащили люди. Детали грузили на тачку и свозили к Йожке Банясу под сарай.
Когда здесь проходил фронт, Йожку взяли в армию и зачислили в мотопехоту. Тогда-то он и узнал, что за чудо автомобиль и какой страстью может обернуться любовь к нему. И вот, проходя мимо этих машин — перевернутых, разбитых, обезображенных, которым было уготовано доживать свой век, ржавея, он решил взяться за дело.
Павел Молнар и Михал Шеман стали ему помогать. Он платил им за это по нескольку крон, но в основном рассчитывался обещанием, что и для них в один прекрасный день он соберет совершенно новую машину, а пока что за трактиром собирал машину для одного себя: передок от «студебеккера», кузов от «мерседеса», мотор от «газика», сиденья снял с «адлера». Кабину для водителя придумал сам, сиденья поставил в два ряда, так что в машине могло поместиться шесть человек. Машина была уже почти готова, оставалось только покрасить ее и крупными буквами написать: «Йожка Баняс, автодоставка».
Они приподняли машину домкратом, как только могли выше; обнаженные передние колеса торчали теперь над землей, как два больших зуба, пасть ждала, чтоб Павел влез в нее, он уже лежал без пальто, спину ему холодила земля, пропитанная сгоревшим маслом. Он стал продвигаться ногами вперед и вдруг во что-то уперся, послышался какой-то странный треск; он приподнялся на локтях как только смог и увидел какой-то почерневший предмет в куче тряпья; напрягая зрение, он разглядел обгоревшую голову и труп, пропитанный маслом.
— Боже, — прошептал он и пополз обратно. Земля обдирала спину, в разодранной коже горячо пульсировала кровь. Он вылез — был странно холодный день — и схватился за помятое крыло.
— Там человек лежит. — Он судорожно закрыл глаза. Ничего не было: только пространство, покрытое обломками; неподвижность, умершие машины, запах разложения, пустота, в которой гулко раздавались голоса. Ничего не было: только ржавые машины окружали его, в дырявой обшивке свистел ветер, испуганные вороны взлетали и снова припадали к земле, ничего не было, ничего не было…
— Ротозейничать не имеет смысла, — заявил Йожка Баняс. — Выбросим его, а?
Павел ничего не ответил, вероятно, вообще не слышал, но Йожка истолковал это по-своему.
— Ну, конечно, — сказал он с понимающим видом. — Получишь свое. За труп.
Скомканная купюра в сто крон застыла у него на ладони. Он ждал. Шеман громко дышал.
— Что, смердит тебе, да?
Павел отнял руки от крыла машины, за которое держался, земля странно поплыла ему навстречу, он сделал несколько шагов в пространство перед собой и стал удаляться.
— А ты бы взял, верно? слышал он за собой голос Йожки.
— Ясно, я не дурак, — ответил Шеман.
Он все-таки уходил, очень медленно, но уходил, голоса как бы повисли над ним, окутывали его.
— Он весь в этом, — кричал Йожка. — Ему все не так. Идеалы!
Раздался смех. Смех отскочил от стеклянного неба и многократно повторился.
— За такую бумажку вытащишь мертвого… вытащишь?
— Ясно.
— А потом еще и споешь?
— Спою.
— Слышал? — крикнул Йожка вслед Павлу. — Так чего ж ты с ума сходишь, он его вытащит!
Стеклянный небосклон лопнул — все звуки могли внезапно уйти вверх, тишина, он брел по низкой траве, потом обернулся, они остались далеко — две фигурки суетились возле разбитой машины, над ними кружила птица, он не понимал, что с ним произошло, он видел, как одна фигурка вскарабкалась на верх машины, —какой во всем этом смысл! Где-то там лежит его брат, теперь-то Павел знал, как он лежит, неприкрытый, даже креста с именем над ним нет. Разве для этого мы родились?
Он чувствовал бесконечную тоску, его охватило желание докопаться до какого-нибудь смысла, страшная темная тень легла на пастбище; так, видно, и умирали — какой же это был странный мир, какая странная жизнь, как непонятно поступил бог. Мог ли он вообще так поступить? Возможно, что люди ничем не отличаются от птиц, родятся и умирают, подстреленные, или хоронятся в высокой траве; а может, как звери или как рыбы. О боже! Ему захотелось прочитать какую-нибудь молитву, но он не мог вспомнить слова; внезапно он почувствовал над собой бесконечную высоту: солнце, а над солнцем в темноте звезды и дальше — ничего, под этой бесконечной высотой он один и еще вдали две еле заметные фигурки, которые усердно пытаются размонтировать поржавевшее колесо мертвой машины.
5
Священник отдыхал после обеда. Он любил послеобеденное время, когда к нему приходили хорошие и спокойные мечты, воспоминания детства: красные маленькие поезда мчатся по лугам и цветные платочки мелькают по небу; он возвращался в давние времена, когда на душе у него было совсем легко и ее не обременяли страшное беспокойство и вечная тоска.
Иногда в часы послеобеденных мечтаний он вдруг вскакивал, охваченный ужасом, который был подобен ужасу смерти, слышал стук в ворота и вслед за тем ясно различал звуки приближающихся шагов и рев пьяных глоток, он никак не мог распознать, откуда доносится этот рев — из прошлого или настоящего; потом он приходил в себя, сон больше не возвращался, и он молча сидел в тишине один-одинешенек, сидел в большом церковном доме с голыми стенами, на которых глазу не на чем было остановиться, кроме печального распятия.
Так и на этот раз его вырвал из сна стук в ворота, но когда он стал искать путь из сна в действительность, это оказалось нелегким делом — он никак не мог освободиться из объятий тоскливых видений; стук в ворота сменился звуками шагов, и вскоре он даже расслышал голос, который хорошо знал.
— Добрый день, господин священник, — приветствовал Смоляк, — не побеспокою ли я вас после обеда?
— Нет, — ответил тот, слегка задыхаясь, — я всегда должен быть готов к служению богу. — Руки у него дрожали, он собрал всю силу воли, чтобы совладать со своим дыханием. — Садитесь.
— Нет, я садиться не буду. — Смоляк прохромал вдоль длинного стола и подошел к окну. — Вы, верно, знаете, чего я хочу. Не слишком ли близко я подошел к крестику? Вот это был бы улов! Не правда ли?
— Я никого не ловлю. — Священник старался говорить совершенно спокойно. — Никого не ловлю, — повторил он еще раз, — никого. Перед богом все равны.
Смоляк повернулся к нему. Лицо его было страшным, все в красных порах, большой нос его также покрывали красные пятна; от носа до самой мочки правого уха тянулся багровый шрам — он стягивал все лицо и как бы обнажал больной слезящийся глаз.
— Я ищу убийцу, — заявил он.
— Убийцу?
— Того, кто их предал, господин священник. Что вы думаете об этом?
— Не знаю, — ответил священник. — Я боюсь вымолвить такое слово.
Теперь он был совершенно спокоен. Весь сосредоточился. У него было детально разученное выражение участливой непричастности.
Оно как бы говорило: мое царство в иных мирах.
— Возможно, вы об этом кое-что знаете, — тяжело сказал Смоляк. — Люди исповедуются, такой грех трудно оставлять на душе. — Его обнаженный глаз был неподвижно прикован к лицу священника.
— Чего вы от меня хотите?
— Тайну исповеди, — ухмыльнулся Смоляк. — Но ведь есть преступления… И, согласно вашей вере, есть преступления… — воскликнул он, — …которые не должен покрывать никто из людей.
