Я спросил. И наш руководитель мне ответил:
— Я предпочитаю глаза, которые видят только то, что действительно видят, — хорошее зрение, не поддающееся внушениям. Словом, глаза, которым не мнятся миражи.
— Так тени облачка на верхушке тополя… не было?! — догадался я.
— Не было? — прищурился Прокофий Семёнович. — Ну, почему же. Была. Но секунду, не больше. Потом исчезла — облачко проплыло. И тут её кое-какие наблюдатели разглядели…
«Кое-какие наблюдатели» потупились.
Я совсем осмелел.
— Может, и тени земного шара никто никогда не видел?
— Никто и никогда? Это слишком сильно сказано. Один путешественник описал то, о чём я рассказал вам, в своих воспоминаниях — очень красочных, кстати. Но он имел обыкновение кое-что прибавлять, попросту — привирать. Так что… И, кроме того, его наблюдения относились не к тому полушарию, в котором обитаем мы о вами.
Быть глазами Прокофия Семёновича мне очень нравилось. По его просьбе я часто смотрел на то, на что сам не обращал и не обратил бы внимания. По нескольку раз в день он спрашивал меня, какого цвета море и небо; листва на конском каштане; иглы на итальянской сосне; водоросли на прибрежном камне.
Я научился различать оттенки цветов и узнал, что эти оттенки имеют названия. Мой словарь обогатился прилагательными «ультрамариновый», «бирюзовый», «лазурный». Мне доставляло удовольствие щеголять ими…
Тоже часто Прокофий Семёнович поручал мне взглянуть на кого-либо из ребят. То на Жору Масленникова — не бледен ли он? (Жора поднимался по утрам раньше всех, а засыпал поздно); то на девочек — «не превращают ли они загар в самоцель», не шелушатся ли у них по этой причине плечи и носы?..
Носы шелушились почти у всех, и строгим голосом я просил девочек «знать меру».
Но самое главное, став «глазами» Прокофия Семёновича, я мог сколько угодно смотреть на Олю Бойко.
Я смотрел на неё не с праздным любопытством, пугающимся ответного взгляда, а со спокойной, откровенной пристальностью. И, когда Оля один раз спросила: «Что ты так смотришь?..» — я, не смутившись, ответил:
— По поручению Прокофия Семёновича.
По-видимому, Оля мне поверила. Это было хорошо. Но, может быть, по её мнению, я был просто мал для того, чтобы глазеть на неё как-нибудь иначе, не по поручению? Такое опасение мелькнуло у меня, когда как-то вечером, на сборе туристической группы, Оля Бойко заботливо сказала:
— Мы забываем, ребята, что для младших участников путешествие утомительнее, чем для нас. Ведь ребятам такого возраста, как, например, Михаил, надо спать на целый час больше, чем Жоре или мне. А они ложатся и встают вместе с нами…
Если не считать этих слов Оли, то за дни, что я был «глазами» Прокофия Семёновича, мне не пришлось пережить неприятных моментов. Во всяком случае, никто из ребят не ехидничал, когда я смотрел на Олю, хотя я, бывало, не отрывал от неё глаз по нескольку минут…
Но вот нашему руководителю прислали очки. К нему вернулось зрение — разумеется, это сразу стало всем известно, — а я не сразу отвык глазеть на Олю сколько вздумается. И буквально через два часа после того, как была получена бандероль с очками, Оля Бойко внезапно спросила меня:
— А сейчас ты тоже глядишь на меня «по поручению Прокофия Семёновича»?
— Сейчас — нет… — Я не знал, куда деваться.
— Неужели «сейчас — нет»? Да что ты! Думаешь, я не знала, что и раньше ты тоже не поручение выполнял? — Последнюю фразу Оля произнесла, слегка понизив голос.
— Да я вовсе… Да тебе Прокофий Семёнович подтвердит…
— Перестань! — Оля махнула на меня рукой.
Мы шли по узенькой гурзуфской уличке. Только что мы побывали на развалинах древней Генуэзской крепости и теперь направлялись к автобусной остановке. Так как Оля замедлила шаг, другие ребята оказались далеко впереди нас.
— Перестань, — повторила Оля мягко. — Не надо притворяться. Ведь в тебе самое лучшее… в общем, как раз то и нравится (она не сказала — мне нравится), что ты ничего не умеешь скрывать. У тебя же всё на лице написано. Ты же весь как на ладони!
— Далеко не всё написано. Далеко не весь на ладони, — отвечал я самым интригующим тоном, на какой только был способен.
Я был в восторге оттого, что чем-то нравился Оле Бойко. И вместе с тем я не желал быть человеком, лишённым всякой таинственности.
— Так у тебя есть секреты!.. — воскликнула Оля, понизив голос, отчего её восклицание особенно меня взволновало. — Ты мне откроешь, да?
И так захотелось доказать, что на лице у меня написано не всё, так захотелось вдруг открыться девочке, говорившей со мной ласковым полушёпотом, что я взял и рассказал ей обо всём, что тяготило меня с первого дня путешествия.
Я подчеркнул, что выдержал экзамен лишь благодаря шпаргалке, что именно из-за меня не поехал в Крым Саша Тростянский.
Я был беспощаден к себе и даже преувеличивал. Утверждая, что у меня нет к путешествию научного интереса, а у Саши он был, я сказал, будто оставался равнодушным, когда мы осматривали царский курган. Это было уже чересчур.
— И у тебя не замерло сердце, когда мы вошли в дромос[1]? — поразилась Оля.
— Нет.
Да, я себя не пожалел. Но и Оля меня не пожалела.
— Я знаю, что ты должен сделать, — живо сообразила она. — Тебе сразу станет легче.
— Что? От чего станет легче? — спросил я с надеждой.
— Оттого, что ты во всём признаешься Прокофию Семёновичу.
— Ты думаешь, от этого станет легче? — спросил я с некоторым разочарованием.
— Безусловно, — твёрдо ответила Оля. — Я об этом только недавно читала.
Несомненно, я почувствовал бы себя увереннее, если б Оля сослалась не на прочитанное, а на пережитое. Но, может быть, ей просто не случалось совершать проступки?..
— Хорошо, — решился я, — завтра расскажу Прокофию Семёновичу.
— Сегодня, Миша, — настойчиво сказала Оля. Возможно, она где-то читала, что признания в провинностях не следует откладывать на завтра. — И ляжешь спать уже с лёгким сердцем.
Чем-то мне не понравился этот разговор. (Должно быть, и тем, что Оля в ответ на мою откровенность лишь отослала меня к другому человеку, и тем, что Олин тон стал под конец чуточку наставительным.) Но Прокофию Семёновичу я всё рассказал в тот же вечер.
Наш руководитель выслушал меня и сказал:
— Очень и очень жаль, что Тростянский не поехал. Когда вкус к истории появляется так рано, как у Саши, особенно важно, чтоб человек не одними книгами питался, чтоб он, — Прокофий Семёнович пошевелил пальцами, — осязал остатки материальной культуры прошлого. Ощупывал бы что можно. Поэтому нехорошо, что Саша не поехал. Досадно. Теперь о тебе, Михаил. В этом соревновании перед путешествием, в котором выявлялись «достойнейшие из достойных», ты участвовал не вполне честно. И переживаешь. И хорошо, что ты совестлив. Но не казнись теперь — думаю, случившееся поправимо. Будущим летом, коли до той поры доживу, возьму Сашу в путешествие непременно… Досадно, что Тростянский не с нами, и хорошо, что ты совестлив, — повторил он по привычке педагога делать из сказанного краткие выводы.
Как предвидела Оля Бойко, я уснул с лёгким сердцем.
VI
Последние дни пребывания на юге остались в памяти как совершенно беззаботные. Не помню поводов, по которым мы то и дело смеялись, но помню, что было очень весело. То, что Прокофий Семёнович обещал взять Сашу в путешествие будущим летом, меня успокоило, и я включился в общее веселье.
Через несколько дней после нашего возвращения в Москву в школе был устроен вечер, на котором мы рассказывали о путешествии и читали отрывки из коллективного дневника. Послушать нас собралось довольно много ребят, и среди них Саша Тростянский. В перерыве я подошёл к нему и сказал, что Прокофий Семёнович собирается непременно взять его в путешествие в будущем году.
— Знаю, знаю, спасибо, — признательно закивал Саша.
Оказалось, что Прокофий Семёнович уже сам сообщил ему об этом. Но он был рад, что и я спешу сообщить ему добрую весть.
— Знаю, спасибо, — сказал он ещё раз.
— Не за что, — ответил я и снова почувствовал неловкость, от которой, казалось, избавился. Впрочем, через минуту это прошло.
И тут меня негромко окликнула Оля.
— Тростянский знает то, в чём ты признался нам с Прокофием Семёновичем? — спросила она, отведя меня в сторону.
Я покачал головой.
— Когда-нибудь узнает.
— Не когда-нибудь, а сегодня же, — возразила Оля с уже знакомой мне непреклонностью. — И ведь ты понимаешь, что будет лучше, если от тебя самого?..
Я понял, что ни обойтись без признания, ни отдалить его мне не удастся.
— Подойди к Тростянскому сейчас, — сказала Оля.
И я направился в другой конец школьного зала, где стоял Саша.
