много людей, с которых, кажется, сотри пыль, и они будут светиться естественным золотым светом, но вот беда – начинаешь тереть, и позолота облезает».
– Ну что, мальчиш-плохиш, все никак не напьетесь на телевидении? – строго спросил Хамовский, когда Куплин зашел в его кабинет. – Мочить тебя будем. Мало того, что водку жрешь, по бабам ходишь, подворовываешь на платных услугах, ты еще и городские мероприятия срывать, шантажировать меня!
Эту тираду Куплин выслушал пока шел к столу главы города, испытывая чувства, как от воя сирены противовоздушной обороны: беспокойство и желание юркнуть в первое же подходящее убежище, забиться в него подальше от тревожного звука.
– Семен Петрович, я честно работал на вас и хотел бы видеть больше благодарности, – выдавил из себя Куплин, – в противном случае…
– О каком случае ты хочешь сказать, мерзавец!? – прервал Хамовский. – Ты как посмел меня перед гостями унизить?! Хозяин в городе – один! Я! Мною сказанное должно исполняться. Я все ваше телевидение содержу, всю вашу бездарную команду. Ты либо как Лучина на коленях ко мне ползи и целуй туфли, либо пиши заявление.
– Но Семен Петрович,… – только и успел произнести Куплин.
– Никаких «но», мерзавец, – пресек объяснения Хамовский. – Ты мало получил? Квартиру тебе дал, командировки – пожалуйста: хочешь – в Кремль на новогодний концерт вместе с любовницей, хочешь – в Париж на так называемую учебу. Премий хочешь? Я все подписывал. Подворовываешь – я глаза закрыл. А ты забастовки объявлять! Я только скажу кому надо – и тебя посадят. Ты воевать хочешь?
– Нет, – угнетенно выдохнул Куплин, словно крепко загруженная лошадь, – но коллектив обижен оскорблениями…
– Ты, меня винить?! – повысил бас Хамовский. – Вначале дорасти до этого места, а потом учи… Увольняйся, а то – посадим.
***
Хамовский ожидал прихода Куплина, имея в уме собственные соображения и наушнические советы главного редактора муниципальной газеты маленького нефтяного города, который традиционно соперничал с главным редактором телерадиокомпании в борьбе за бюджет.
– Убирайте его, убирайте, – бубнил Квашняков, лаская вибрациями говорения слуховые ходы Хамовского. – Восстания надо истреблять, иначе – вольница, беспорядки. Если собака кусает хозяина, ее усыпляют…
Главные редакторы соперничали между собой и заискивали перед Хамовским не только из-за раздела бюджета. Огня добавляли слухи об объединении подконтрольных администрации телерадиокомпании и газеты в один информационный организм, наподобие индоутки, а такое слияние обрекало одну из голов на отсечение.
Квашняков организовывал конкурс красавиц, Куплин отвечал циклом исторических программ и так далее, но в целом Куплин проигрывал, поскольку Хамовский хотел стать великим писателем, а не кинодраматургом, и естественным поводырем на этом поприще выступил Квашняков.
***
Куплин ушел, оставив на столе Хамовского заявление об увольнении, с искренней верой в то, что легко найдет денежную работу, но ошибся, поэтому, растратив сбережения, он воспользовался старыми связями и уехал еще дальше на север – в столицу Ямала Салехард, – в город, где в свое время нашел прибежище и снятый с должности главного редактора телерадиокомпании маленького нефтяного города Лесник.
ТАЙНА КВАШНЯКОВА
«Для человека нет более естественного и приятного состояния, чем потеря человечности».
В вечер того дня, когда Куплин бросил заявление на стол Хамовскому, Квашняков, пребывая дома в одиночестве, пренебрег отвращением к спиртному и выпил фужер вина.
«А его приятно было убивать, – раздумывал он медленными глотками. – Но что-то не вяжется радость убийства с образом хорошего персонажа, каким я являюсь. Значит, я тоже зло, но зло для зла…»
Нежное потрескивание возникло в его голове, будто уши, собирая разнополярные заряды атмосферного электричества севера, а может и шептания северных душ, разряжались в глубинах мозга диковинной азбукой морзе. Так приходило к нему вдохновение. Он схватил ручку и вывел:
Как долго я ждал, мрачно маясь, -
Плоть незримая – тень от ночи.
И входили в меня, облегчаясь,
Кто захочет, кто захочет…
Он перечитал и усмехнулся: «неплохо, неплохо, но если бы не тот случай в юности, до сих пор бы пивом увлекался, а писать бы точно не мог, точно».
***
Сковорода
«Глубокое познание некоторых тем сродни генеральной уборке квартиры или даже очистке выгребных ям. Надо слишком любить чистоту, чтобы идти на такие подвиги».
Тетя Люда, яркая энергичная женщина проводила отпуск в собственной квартире, на первом этаже, у окна в сторону подъезда. Тамбур облюбовали неизвестные
для отправления естественных нужд. Они не вредили ни ее квартире, ни ее личному имуществу, но запах, если принюхаться, был, а лужи в тамбуре, которые она порой замечала, отравляли ее жизнь, будто неизвестные мочились не в тамбуре, а прямо на нее. Так иногда случается: общественное становится личным, по-прежнему оставаясь общественным – сердце болит, душа съеживается, а воздуха не хватает.
Она не знала, что сделает, увидев писуна, не знала, как угадать его тайные намерения, но она знала, что зло нужно покарать. И как-то на исходе летнего дня к ее подъезду перекрестным шагом направился незнаемый ею молодой человек со скоростью достойной пассажира, спешащего к отходящему поезду. Его, конечно, могли подгонять и жгучая весть, и разгоревшаяся страсть, но его повадки, схожие с повадками мужа, торопливо влетавшего в туалет, посеяли у тети Люды подозрения.
Уперев лоб в оконное стекло, она проводила неизвестного пытливым взглядом, затем оттолкнулась от подоконника, инстинктивно побежала на кухню и схватила неглубокую чугунную сковородку…
Квартирная дверь открылась тихо, без щелчка запорного механизма и скрипа несмазанных петель. Темная глотка подъезда не подрагивала от шагов, как это бывало при поглощении ею жильца или гостя.
Понятливо сжав губы в мстительную линию, тетя Люда в тихих тряпочных тапках скользнула на лестничную площадку и неслышно поплыла вниз по ступеням к тамбуру, по мере приближения все яснее улавливая звук бьющейся о твердь жидкости, отчего ее сердце колотилось все сильнее, пока, наконец, не ударило в голову.
В тамбур она выскочила рывком. Спиной к ней, прикрыв телом угол, стоял мужчина роста достаточного, чтобы тетя Люда могла дотянуться сковородкой до его затылка.
Краткий звук прерванного колокольного звона выскользнул из-под чугуна, смявшего жирные волосы чужака. Тетя Люда отдернула сковородку, как обычно снимала ее с конфорки, чувствуя, что блюдо пригорает, и замерла, готовая опустить посуду на место. Однако повторять не пришлось. Мужчина, не повернувшись и не поинтересовавшись случившимся, не сказав ни единого слова, словно птица, перед которой распахнули дверцу ее клетки, вылетел из подъезда мигом, оставив только неприличное воспоминание о себе на цементном полу.
Тетя Люда приблизилась к выходу на улицу и бросила осторожный взгляд на окрестности. Среди
