Я не понимал, о чем он говорит, но все равно волна свободы и счастья захлестнула меня на мгновение, как если бы далекая петергофская чайка пролетела в этом низком подвале над моей головой.
– Почему вы гудели?
– Слова всегда лгут. Молясь в словах, мы думаем о других вещах, поэтому Небо не верит нашим молитвам. Гудение есть гудение – оно всегда честное.
Сначала что-то удерживало меня от третьего вопроса, но я все-таки спросил:
– Почему мы были голые?
– Во время Латихана каждый должен быть голым и чистым перед Небом, как ребенок.
– Можно мне придти сюда завтра? – я спросил.
– Это – четвертый вопрос, – сказал он, и мне показалось, что год прошел, прежде чем он ответил: «Конечно, почему бы и нет?..»
Моя мама не могла справиться с этим – подвал стал моим вторым домом. Сенсей никогда не называл то, чем мы занимаемся, но другие говорили, что это была смесь Дзена, Йоги и Тай-Чи – китайского способа перераспределения энергии и Кунг-Фу – этой широко открытой калитки в небытие.
Я отработал «Удар цапли», когда вы складывали ваши пальцы наподобие клюва и ударяли в ведро с влажным рисом, так чтобы достать монетку с самого дна. Я отработал «Шлепок змеи», когда вы падали на ладони и били деревянный идол обоими вашими ногами, так чтобы он отлетел, как игрушка.
Когда я выполнял «Удар цапли», я был цаплей, но когда я выполнял «Шлепок змеи», я становился змеей, и когда однажды я участвовал в Латихане, я превратился в грубую трубу, и суровый ветер северных плоскогорий проносился, завывая, через меня…
Женщина в трамвае проснулась и схватилась за сумочку – может быть, пока она спала, кто-нибудь украл что-нибудь из ее нее. Ее сияние съежилось и умерло.
Мне было четырнадцать. Трамвай остановился, и мы вышли из него. Моя мама хотела взять меня за руку, но я отпрыгнул прочь. Я боялся, что моя мама может догадаться о моем сне.
Ночью я видел сон обо мне и моей маме. Мы стояли на коленях напротив друг друга, голые, и моя штука была длинной и толстой. Я трогал мою маму моей штукой здесь и там, в черное и красное. Мне было не стыдно, а сладко, и проснулся я весь мокрый и разбитый.
Страшнее кошки зверя нет
– Это – твой отец! – сказала моя мама, и я поймал себя на мысли, что лучший способ получить его – полшага на юго-юговосток, и йоко-гери левой ногой в печень. Это не значило, что я воспылал гневом против него. Просто наш сенсей иногда разрешал мне полноконтактный спаринг и, стоя рядом с любым мужчиной, я автоматически находил лучший способ получить его.
– Как поживаешь, папа? – спросил я. Моя мама облегченно вздохнула, и мы уселись ужинать.
В тот вечер мой отец был очень веселый и жизнерадостный. Он сказал нам, что месяц назад вышел из тюрьмы, где просидел два года. Собственно говоря, сказал он, это был его третий срок.
Первый раз, он сказал, Гитлер посадил его в тюрьму, по ошибке конечно, как русского шпиона. Гитлер, он сказал, до этого никогда не ошибался, но в этот раз он ошибся и ни за что, по ошибке, продержал его в тюрьме почти год! В конце концов, это было прекрасно со стороны Гитлера! – обменять его на какого-то немца, который сидел в нашей тюрьме, тоже по ошибке, конечно.
Второй раз это был Сталин, кто посадил его в тюрьму. Испанская гражданская война кончилась, и Сталин был очень рассержен, потому что фашисты, к несчастью, в конце концов, все-таки побили коммунистов. Он расстрелял своего полномочного представителя в Испании – журналиста Кольцова и назначил его родного брата главным карикатуристом юмористического журнала «Крокодил».
Сталин, по ошибке, конечно, обвинил моего отца, что тот плохо руководил переброской русских офицеров и тяжелой военной техники в Испанию. На самом деле, мой отец сказал, он не имел ничего общего с этим делом – ни чуточки. Хотя много людей почему-то полагали, что он имел.
Во время Испанской войны он жил в Испании в одном отеле со знаменитым писателем Хемингуэем. Этот писатель искал человека, который руководил этой переброской, чтобы написать о нем книгу. Как только мой отец сказал ему, что он – не этот человек, Хемингуэй сразу захотел написать другую книгу о моем отце – как он не руководил этой переброской. Может быть, Хемингуэй и написал бы эту книгу, если бы не Сталин, который посадил моего отца в тюрьму.
В любом случае, Сталин по ошибке посадил моего отца в тюрьму, но выпустил его через два года, когда оказалось, что человек, который руководил этой переброской, не допустил ни одной ошибки.
После этого Сталин еще раз посадил моего отца в тюрьму. Должно быть, он заимел плохую привычку – сажать моего отца на два года ни за что.
В общем, мой отец провел в тюрьме пять лет. Он сказал нам, что они обещали не сажать его больше в тюрьму по ошибке. Мой отец был рад слышать это. Он был в очень хорошем настроении в этот вечер и сказал, что хочет познакомить меня с моим братом, который на два года младше меня. Он сказал, что мой брат мечтает подружиться со мной.
Мой отец сидел на почетном месте – на диване, около книжного шкафа, который высился под самый потолок. Мы сожгли всю нашу мебель во время блокады, и этот книжный шкаф был нашей первой новой покупкой. Большой и красивый, он был уже сильно исцарапан нашим котом, который любил спать на его верхушке. Как раз в тот момент он спал там. Этот сибирский кот был скорее маленькой зеленоглазой рысью, он не был кастрирован и весил больше шести килограмм. Обычно он ходил за мной по пятам и на даче часто спасал меня от соседских собак, которые боялись его, словно Кошки из Ада. Он приносил на колени бабушке живых ящериц и сопровождал меня в лес и, когда уставал, забегал вперед и ложился поперек моего пути, я поднимал его и укладывал на свои плечи, как тяжелый пушистый воротник, он мягко кусал меня за ухо и легонько точил когти о мою куртку. Мы соорудили специальную портьеру на шкафу, но шкаф все равно был здорово исцарапан.
Я не знаю, что ударило его, но вдруг он прыгнул вниз, со шкафа, с четырех метров высоты, прямо на спину моему отцу, на его плечи.
Мой отец изменился в лице, схватился за грудь и, закатив глаза, потерял сознание. Мы вызвали «Скорую». Пока мы ожидали ее, кот ходил вокруг меня и терся о мои ноги, мурлыкая, но первый раз в моей жизни я не понимал, что он хочет сказать мне.
Доктор сказал, что у моего отца – обширный инфаркт.
Через месяц мой отец вышел из больницы, но я никогда больше не видел его веселым и жизнерадостным. Мне было тринадцать. Я жалел моего отца и в то же время я немного гордился своим котом, который побил человека, с которым Сталин и Гитлер вдвоем не могли справиться.
Оперная студия Консерватории
– Как насчет Оперной студии? Мне обещали два билета, – сказала эта капризная дочь богатого человека.
– Нет входа до шестнадцати, – я ответил.
– Чепуха! Я подкрашусь, и ты с твоей седой головой сойдешь за восемнадцатилетнего.
– А твой отец?
– Он в командировке. А наша домработница досмерти меня боится.
– Я люблю зеленое с коричневым, – внезапно добавила она, взглянув на деревья, и пропела эту фразу несколько раз на разные мотивы. Там было много людей вокруг нас, но никто не обратил внимание на ее слова. Только я содрогнулся, поняв их особый смысл.
Мы сидели на куче бревен в нашем дворе. Она забралась чуть выше меня, так что край ее легкой короткой юбочки касался моего нового, зеленого с коричневым, пиджака. Мне недавно исполнилось четырнадцать, она была на год старше меня, и это было мучительно – сидеть так близко к ней. Она, ее отец, полковник, и ее брат переехали в наш дом сразу после войны. Сначала только ее брат, толстый парень моего возраста, выходил в наш двор, и я подружился с ним, еще ничего не зная о ней. Потом он познакомил меня с ее отцом, их домработницей и с ней. Я понравился ее отцу. Иногда он брал меня вместе с их семьей на дачу. Там он учил меня обращению с пистолетом, а ее брат именовал разных жуков и бабочек, рассказывая нам про их странную жизнь. Я демонстрировал упражнения Йоги и Кунг Фу, и протыкал себя вязальной спицей, и метал нож в цель. Еще я читал им стихи – мои собственные и других поэтов. Она обычно пела и танцевала для нас. Я сходил с ума по ней эти два года. Собственно говоря, все мальчишки сходили по ней с ума….
Она потянулась, и я почувствовал каждый ее нерв.
– Завтра в шесть у главного входа, – она встала и пошла домой, тронув на прощанье коленом мою руку. Я не смел провожать ее глазами – так прекрасна она была!
Оперная студия была далеко от нас – одиннадцать трамвайных остановок. Она располагалась напротив знаменитого театра Оперы и Балета, из которого Нуриев, Макарова и Барышников позднее бежали на Запад. Сегодня эта студия – скорее безжизненное грязно-зеленое здание, но в те дни там был шикарный притон, потому что они показывали фильмы из трофейной личной коллекции Геринга.
