Прошло несколько дней. Я покоилась в кастрюле. Сердце болело от этого покоя – ведь надо, чтобы мною раскрашивали рисунки, использовали повсюду. Я стала думать, что же это такое – быть красной краской, давать красный цвет?
Как-то в персидском городе, где слепой художник по памяти рисовал оседланную лошадь, а ученик раскрашивал узоры на седле, я услышала разговор двух мастеров.
Тот, что рисовал по памяти, сказал:
– Всю жизнь мы работали с воодушевлением и верой и потому в конце жизни ослепли; мы видели и знаем, каков красный цвет, какое чувство он вызывает. А если бы мы от рождения были слепые, как мы поняли бы эту красную краску, которую наносит на бумагу наш ученик?
– Хороший вопрос, – сказал второй, – но цвет нельзя понять, его можно почувствовать.
– Тогда объясни тому, кто ни разу не видел, чувство красного цвета.
– Если бы мы могли прикоснуться к нему кончиком пальца, было бы ощущение железа или меди. Если бы взяли в руку, обожглись бы. На вкус этот цвет оказался бы сытным, как соленое мясо. Он быстро заполнил бы рот. Запах у него резкий, как у коня. А если сравнить этот запах с цветком, то цветок оказался бы ромашкой, а не красной розой.
Сто десять лет назад, когда еще не было опасности в виде европейской живописи, наши прославленные великие художники, верящие в свои правила, как в Аллаха, смеялись над тем, что европейцы для изображения сабельной раны или обыкновенного сукна употребляют разные оттенки красного цвета; наши мастера воспринимали это как неуважение и невежество. Только неумелый, нерешительный и безвольный художник, считали они, использует для красного кафтана красный цвет особого оттенка. И тень не может быть тому оправданием: есть только один красный цвет, и только ему можно верить.
– А каков смысл красного цвета? – спросил слепой художник.
– Смысл любого цвета состоит в том, что он перед нами, что мы его видим, – ответил другой. – Тому, кто не видел красного цвета, невозможно объяснить его.
– Неверные, еретики, безбожники говорят, что Аллаха нет, потому что его не видно, – сказал первый.
– Он виден тем, кто умеет видеть, – возразил второй. – В Коране говорится, что никогда не сравнится слепой и зрячий.
Красивый ученик потихоньку наносил меня на седло. Я заполняла контуры рисунка, передавала ему свою живость и силу; это было очень приятное чувство, и мне было щекотно от радости, когда я распространялась по бумаге при помощи кисточки из кошачьего пуха. Я раскрашиваю мир, говорю ему: «Будь!», и он становится моего кровавого цвета. Кто-то, может, и не видит этого, но поверьте, я есть, я живу повсюду.
Я – ШЕКЮРЕ
Утром я встала раньше, чем проснулись дети, написала коротенькую записочку Кара с просьбой немедленно прийти в дом повешенного иудея и сунула ее Хайрие, чтобы та срочно отнесла Эстер.
Хайрие быстро вернулась и собрала завтрак. Когда она подавала оставшееся варенье из померанца, я подумала, что Эстер, наверно, уже стучит в дверь Кара. Снег перестал, выглянуло солнце.
Я вошла в дом повешенного иудея. Кара уже ждал меня. Мне казалось, что со вчерашнего свидания прошло много недель. Я. приподняла покрывало и сказала:
– Радуйся, если можешь: мой отец не будет нам мешать, не будет противиться. Вчера, когда ты забавлялся здесь со мной, какой-то негодяй вошел в наш дом и убил его. Убийца разгромил весь дом, многое перебил, видно действовал, ослепленный гневом и ненавистью. Он украл последний рисунок из книги отца. Я хочу, чтобы ты защитил меня, нас, книгу отца от этого мерзавца. Но в качестве кого ты будешь защищать нас, По праву какой близости – это вопрос.
Он хотел что-то сказать, но я взглядом остановила его, будто всегда так делала.
– Кадий скажет, что после смерти отца моим покровителем должен быть мой муж или его семья. Честно говоря, так было и до смерти отца, потому что кадий считает, что мой муж жив. Брат мужа повел себя неприлично, а свекор – беспомощный старик, я воспользовалась этим и перебралась к отцу до того, как стала вдовой. Теперь, когда умер отец и у меня нет брата, считается, что я осталась совсем без опекуна. Или, что очевидно, мои опекуны – брат мужа и свекор. Ты знаешь, они хотят заполучить меня обратно. Как только они услышат, что отец умер, они немедленно станут действовать, чтобы вернуть меня к ним в дом. Поскольку я не хочу возвращаться, я пока никому не сообщала, что отец убит. Хотя, возможно, это сделали они.
Пучок солнечных лучей победно просочился через сломанные ставни сквозь слежавшуюся за годы пыль и осветил пространство между мною и Кара.
– Я скрываю смерть отца не только поэтому, – продолжала я, глядя в глаза Кара и радуясь тому, что он смотрит на меня скорее с вниманием, чем с любовью. – Я боюсь, что не сумею объяснить, где я была, когда убивали отца. Хотя свидетельство Хайрие ничего не стоит, все же я боюсь, что ее могут использовать; она может знать, например, что отец не хотел, чтобы я вышла за тебя.
– А твой отец действительно не хотел, чтобы мы поженились?
– Не хотел, потому что он, как ты знаешь, опасался, что ты увезешь меня из дома. Но теперь отец не может нам помешать и не выскажет никаких возражений против нашей женитьбы. А ты?
– Нет, дорогая.
– Хорошо. От тебя не требуется никаких денег. Извини, что я так беззастенчиво сама обговариваю условия нашей женитьбы. Но, к сожалению, я вынуждена действовать очень быстро, и у меня есть некоторые условия.
Кара сказал:
– Слушаю тебя.
– Первое, – начала я, – ты поклянешься при двух свидетелях, что, если будешь невыносимо плохо обращаться со мной или возьмешь в дом вторую жену, то дашь мне развод и обеспечишь средствами к существованию. Второе: ты поклянешься при двух свидетелях, что, если ты покинешь дом и будешь отсутствовать больше шести месяцев, я могу считаться разведенной и просить пособие. Третье: после женитьбы ты переберешься в мой дом, но пока ты не найдешь или не будет найден убийца, которого я хотела бы пытать своими руками, и пока ты, приложив все старания, не закончишь книгу и не преподнесешь ее падишаху, ты не будешь делить со мной постель. И четвертое: ты будешь любить моих сыновей как своих собственных детей.
– Согласен.
– Хорошо, если ты согласен на мои условия, мы очень быстро поженимся.
– Стало быть, поженимся, но не будем спать в одной постели.
МЕНЯ ЗОВУТ КАРА
Несчастная, осиротевшая моя Шекюре удалилась легкими, как пух, шагами. Оставшись один в доме повешенного иудея, я вдыхал оставленный ею запах миндаля и мечтал о женитьбе. В голове моей была сумятица, но соображал я на удивление быстро. Скорбеть по поводу смерти Эниште не было времени; я почти бегом отправился к имаму.[47]
Имама-эфенди, который вечно казался сонным оттого, что большие черные глаза его были всегда полуприкрыты, я застал во дворе мечети; я задал ему очень распространенный юридический вопрос: когда обязательно представлять свидетелей и когда необязательно.
При этом я развязал кошелек и показал ему венецианские золотые: казалось, не только лицо имама, а весь просторный двор мечети озарился блеском этих монет. Он спросил, какое у меня дело.
Я объяснил, кто я. Сказал, что Эниште-эфенди болен. Он хочет, чтобы прежде, чем он умрет, было засвидетельствовано вдовство его дочери и ей было бы назначено содержание.
Имам-эфенди обещал пойти ко мне в свидетели и привести своего брата. Если один золотой я дам для брата, добавил он, это будет очень доброе дело.
Брат хорошо осведомлен о страданиях Шекюре и милых сирот. Мы договорились. Имам-эфенди отправился к брату.
Помощник кадия Ускюдара[48] выслушал свидетелей и строго спросил, кто является опекуном Шекюре. Я ответил, что опекун – ее уважаемый отец, бывший посол нашего падишаха в Венеции.
– Ну разведу я ее, и что?! – сказал помощник кадия. – Почему это умирающий так хочет видеть свою дочь разведенной с давно пропавшим без вести мужем? Вот если есть надежный человек, за которого дочь может выйти замуж, тогда я понимаю, он умрет спокойно.
– Есть такой человек, – сказал я.
– Кто он?
– Это я!
– Это невозможно! Ты – доверенное лицо! Чем ты занимаешься?
– Я служил писцом и каллиграфом у пашей в восточных землях, был помощником по финансовой части. Я написал историю войн с персами, которую собираюсь преподнести падишаху. Я разбираюсь в миниатюре. Я двенадцать лет сгораю от любви к этой женщине.
– Ты ее родственник?
– Она дочь моей тети.
– Понятно. Ты сможешь сделать ее счастливой?
– Я достаточно обеспечен.
– Согласно Корану и верованиям шафиитов,[49] – объявил помощник кадия, – нет никаких препятствий к тому, чтобы развести несчастную Шекюре с мужем, отсутствующим четыре года. Шекюре считается разведенной, и даже, если муж вернется, он не будет иметь на нее прав.
