Когда рыдания Шекюре затихли, я отложил книгу. Надел еще одну шерстяную рубашку шаровары на кроличьем меху крепко обвязался поясом из козьего меха и вышел из дома. У калитки увидел Шевкета.
– Дед, ты куда?
– На похороны. Иди домой.
Я не знаю, почему поминальную службу устроили в квартале Эдирнекапы, в мечети Михримах. Добравшись до места, я обнялся с братьями покойного, они казались несколько растерянными, были молчаливы и суровы. Поплакал с художниками и каллиграфами. Совершая намаз, я посмотрел на носилки с телом покойного, стоящие на каменной плите, и вдруг так разозлился на негодяя, совершившего это злое дело, что даже сбился с заупокойной молитвы.
После намаза, когда подняли носилки на плечи, я стоял среди художников и каллиграфов. Со слезами на глазах мы обнялись с Лейлеком, забыв, как по ночам, когда мы работали над книгой, он убеждал меня в отсутствии вкуса у Зарифа-эфенди: чтобы рисунок выглядел богаче, тот повсюду добавлял синей краски – а я понимал, что Лейлек прав, и говорил: «Ну нет людей». Мне понравилось, как дружески и уважительно смотрел на меня Зейтин, а потом обнял: человек, умеющий обнимать, – хороший человек; я в который раз подумал, что он больше других верит в мою книгу.
На лестнице у мечети мы столкнулись с Главным художником мастером Османом и оба растерялись.
Мастер Осман, конечно, был обижен на то, что падишах поручил изготовление книги, которую я называю «тайной», мне, а не ему. Под моим влиянием у падишаха появился интерес к европейской манере рисования. Падишах даже заставил мастера Османа скопировать свой портрет, сделанный итальянским художником. Мастер Осман с отвращением выполнил волю падишаха, назвав подражание итальянскому художнику «пыткой»; он считал, что я виноват в этом. И был прав.
На середине лестницы я посмотрел на небо и стал дальше спускаться по скользким ступеням. Тут кто-то взял меня под руку. Это был Кара.
– Очень холодно, – сказал он. – Вы не замерзли?
Я не сомневался, что это он смутил покой Шекюре. Уверенность, с которой он взял меня под руку, подтверждала это. Своим поведением он словно говорил: разве вы не видите, двенадцать лет я работал, человеком стал. Лестница кончилась.
– Иди вперед, сынок. Иди, догони всех. Потом расскажешь, что узнал в мастерской.
Интересно, если я отдам за него Шекюре, будет он жить в нашем доме?
И вдруг меня осенило: убийца Зарифа-эфенди – один из работающих у меня художников, и сейчас он вместе с толпой поднимается впереди меня на холм к кладбищу. Я был уверен, что убийца будет продолжать свое злое дело, он – враг моей книги, хотя я даю ему работу.
Ко мне подошел Келебек.
– Я прекращаю работу над книгой, – сообщил я ему.
– Как это? – удивился он.
– Несчастливая она. Да и падишах перестал платить. Скажи этоЗейтинуиЛейлеку
Мы шли среди густых кипарисов, высокого папоротника и могильных камней. Он, наверно, еще что-нибудь спросил бы, но мы уже поднялись на холм. По тому, как стояла толпа, окружившая кладбище, по доносившимся молитвам и плачу я понял, что тело опускают в могилу.
МЕНЯ НАЗОВУТ УБИЙЦЕЙ
Когда изуродованный труп несчастного Зарифа-эфенди засыпали землей, я плакал громче всех. Я хочу умереть с ним, пустите меня, кричал я; меня держали, чтобы я не упал в могильную яму. По взглядам родственников покойного я понял, что слишком громко рыдаю и кричу, и взял себя в руки. Сплетники из мастерской могли подумать, что между мной и Зарифом-эфенди была любовная связь, раз я так убиваюсь.
Чтобы не привлекать больше внимания, я спрятался за чинарой и оттуда стал наблюдать за происходящим.
В годы ученичества каждое утро кто-то из нас шел домой к мастеру Осману и, как это было принято, сопровождал его до мастерской, неся коробку с перьями, сумку, бумагу. У мастера Османа был любимчик, но если бы домой к учителю ходил только он, это питало бы ходившие в мастерской сплетни и непристойные шутки, поэтому мастер решил, что каждый из нас будет приходить к нему в определенный день недели. Покойный Зариф был сопровождающим по средам, и потому его прозвище было Чаршамба. Потом мастер поменял нам прозвища: Салы (Вторник) стал Зейтином, Джума (Пятница) – Лейлеком, Пазар (Воскресенье) – Келебеком; эти имена он дал с любовью и значением, а покойного, намекая на изящество его раскрасок, он назвал Зариф (Изящный).
На кладбище воцарилось молчание, и мне показалось, что все смотрят на меня. Заплакать, что ли? Но глаза мои уперлись в Кара. Мерзавец присматривается ко всем нам и пытается внушить, что он тот самый человек, которому наш Эниште-эфенди поручил разобраться в этом деле.
– Кто мог совершить такую подлость, – вскричал старший брат покойного, – кто посмел поднять руку на нашего брата, который за всю жизнь и мухи не обидел?
Я искренне присоединился к общему плачу и попытался поискать ответ на заданный вопрос. Были ли враги у Зарифа? Если бы его не убил я, кто другой мог бы это сделать? Было время, когда некоторые художники упрекали его, что он плохими красками портит рисунки, над которыми мы столько работали. Потом на него, кажется, злились за изящество, тонкость манер и какую-то женоподобную благовоспитанность. Зариф был рабски привязан к старым методам, усердно следовал принятым правилам гармонии красок и рисунка. Он любил вежливо, но с иронией указать при мастере Османе на якобы существующие недостатки у других художников, особенно у меня. Последний скандал в мастерской начался из-за заказов, выполняемых художниками на стороне. Тема эта была очень неприятна для мастера Османа. В последние годы интерес падишаха к работе мастерской угас, денег, выделяемых Главным казначеем дворца, становилось все меньше, и художники начали подрабатывать как могли, в основном рисовали для невежественных богатых пашей; самые же талантливые по ночам ходили к Эниште.
Меня не обидело, что Эниште решил прекратить работу над нашей книгой под тем предлогом, что она принесла несчастье. Конечно, он предполагал, что Зарифа-эфенди убрал кто-то из нас, работающих над книгой. Если бы вы были на его месте, стали бы вы звать к себе домой на ночную работу убийцу? Или вы сначала попытались бы определить, кто убийца? Если бы Эниште надо было выбрать из нас одного, лучшего художника, я не сомневаюсь, что он предпочел бы меня. Причем не за мой большой талант, а потому, что во мне никак нельзя заподозрить убийцу.
Я – ЭНИШТЕ
Утром в пятницу я говорил с Кара о книге, где наш падишах будет изображен в европейской манере. Начал я с того, как убедил падишаха согласиться на такую книгу. Но моей главной целью было поручить Кара написать к рисункам текст, за который я сам никак не мог взяться.
Писать уже можно было, так как большинство рисунков готовы, а последний – на стадии завершения. «Книга показывает вселенную нашего падишаха во всей полноте, – сказал я. – Лучшие художники мастерской сделали такие прекрасные рисунки, – заверил я Кара, – что, как только ты увидишь их, сразу поймешь, какой должен быть текст. Ты же знаешь, они всегда рядом: стихи и рисунок, цвет и слово».
Я задумался: пообещать, что отдам за него дочь? Будет ли он жить с нами в моем доме? Но тут же одернул себя: не смотри, что он слушает с таким вниманием, что у него такое детское выражение лица; он наверняка хочет сбежать с Шекюре. Однако, кроме Кара, у меня нет никого, кто мог бы закончить книгу.
Племянник вроде бы слушал меня, но в глазах его я видел нетерпение: он крутил монгольскую чернильницу, которую принес мне в подарок, брал железный прут и ворошил угли в очаге. Мне вдруг показалось, что он хочет убить меня, ударив этим прутом по голове. За то, что я отдалился от Аллаха. Предал традиции рисования, завещанные нам старыми мастерами Герата.
Я стал показывать ему рисунки, которые за год тайно сделали для меня мастера-художники. Увидев вдохновенно выписанные сцены смерти из «Шах-наме»; отсечение Афрасиабом головы Сиявуша, убийство Сохраба Рустемом, не подозревающим, что убивает собственного сына, – Кара понял замысел книги. На рисунок, изображающий похороны Султана Сулеймана, выполненный в печальных тонах, я попытался пером нанести тени, как это делают европейские мастера. Я обратил внимание Кара на переплетения линии горизонта с очертаниями облаков, на необычное изображение смерти…
– Опиши этот рисунок, – попросил я. – Заставь смерть говорить, вот тебе бумага, вот чернила. Твой текст я сразу же отдам каллиграфу. Некоторое время он молча смотрел на рисунок. Потом спросил:
– Кто это нарисовал?
– Келебек. Он самый талантливый. Мастер Осман уже столько лет восхищается им.
Я положил новый лист.
– Похожий рисунок собаки, только более грубый, я видел в кофей не у меддаха, – сказал Кара.
– Художники, которые работают на меня, всей душой привязаны к мастеру Осману и мастерской и не верят в новые методы, которыми я прошу их рисовать. Я думаю, что, выйдя отсюда в полночь, они потом в кофейнях откровенно издеваются надо мной и тем, что рисуют ради денег.
