***
Катастрофа застала нас на Браславах, куда мы приехали порыбачить на недельку–другую, попить водочки, да и просто отдохнуть от надоевшей суеты, восстановиться после нервного белорусского бизнеса. Эти бесконечные, тупые, изматывающие проверки… Власть, жаждущая денег, зло… Может, Бог наказал нас всех за то, что мы слишком долго терпели? Но ведь Он не дает таких испытаний, которых нельзя вынести, тем самым закаляя и очищая наш дух.
Когда я увидел, как озеро перемещается, первое, о чем подумал – о «белочке»! Только представьте себе: вижу, как коттедж трехэтажный, в пене, быстро плывет против течения. Только потом понимаю, что он‑то стоит на месте. Это поток, омывая его, несется с огромной скоростью. Что я видел – не передать словами. Как будто огромное озеро кто‑то взял и сдвинул с места… Как чай из чашки в чашку перелил. И скорость та же…
Я протрезвел мгновенно. Друга, мир его праху, унесло тогда, закрутило в водоворот вместе с лодкой. А я выжил – ходил позвонить на гору, к машине. Так вот, сначала связь оборвалась, а потом все вокруг встало на дыбы. Чудом уцелел тогда. Земля так дрожала, что катился с той горы кувырком. Сосны падали вокруг, вырванные с корнями, ломались как спички. Искать друга даже не пытался, где сыщешь, когда вокруг такой хаос. В ушах звенит, во рту привкус крови, перед глазами круги – наверное, ударился.
Прыгнул в «лекса» своего и помчался в Браслав за помощью. А там ад кромешный – зарево над городом долго буду помнить. Тут уже не до этого городка стало – надо в Минск. Мысль только одна: там семья, там все. По дороге не проехать – сплошной лесоповал. Куда там… На машине… В иных местах пройти сложно было.
На Р3, (как сейчас указатель перед глазами стоит), авария на аварии. Везде сплошное месиво. Сначала помогал, кому мог, потом понял, что это бессмысленно, что так я не дойду до своей цели, и дальше просто брел вперед, пока не свалился от усталости. Потом снова шел, до Радюков, там из всей деревни магазин только уцелел. С какими‑то мужиками дверь выбили, дальше полегче стало – воды да еды немного взял.
Переночевал за сгоревшей заправкой, под самолетом. Усталости не замечал – как о семье подумаю, так ноги сами несут. Откуда силы брались? Приперное, Варганы, Порплище – одни трубы тоскливо в небо смотрят, словно каратели прошли – ни одной живой души. Кошку только и видел, с хвостом опаленным, так жаль ее стало, что оставил кусок колбасы. При мне еду не взяла, а в глаза как‑то странно и так тоскливо посмотрела, будто не зверь, а человек. То ли в Янках, то ли в Прудках пару семейную встретил: молодые оба, минскими оказались. Вместе руины Бегомля обходили, еле от шпаны отбились, хорошо парень помог какой‑то. Сдружились, тоже минский. Вчетвером веселее. Подбадривали друг друга шутками, хоть и шли уже осторожнее и медленней.
С едой проблем не было – где в разбитых машинах что находили, где в домах рядом с дорогой. Неправильно воровать, но разве это воровство – есть очень хотелось, а хозяевам уже все равно было. Мы не хоронили никого. Слишком много пришлось бы копать… Вокруг столько тел… Все время казалось, что за нами следят. Никого не было видно, лишь иногда краем глаза улавливал какое‑то мимолетное движение, тень. Списали тогда на недостаток сна, усталость.
В Околово нарвались на местных. Решили остановиться на ночлег, а те с колами напали из темноты. Парня с девчонкой сразу забили, а мы чудом вдвоем уйти успели. Уходили лесом. В Козырях несколько домов уцелело, но заходить в селение не стали – обошли стороной. Я все названия помню, каждое отпечаток в мозгу оставило. Так на Логойку через неделю и вышли, измотанные, оборванные, так там и попрощались.
***
Алекс прервал рассказ, он смотрел куда‑то вдаль, сквозь нас. По его щеке пробежал, оставляя едва заметный прозрачный след, и сорвался с подбородка маленький хрусталик влаги.
— Что‑то в глаз попало, – Алекс неуклюже попытался вытереть слезу, но это ему не удалось, он зажмурился и, прикрыв лицо рукой, отвернулся от нас.
Мы молчали. Я смотрел на огонь, вспоминая свое, Мих сидел с закрытыми глазами, запрокинув голову назад, его правая рука мелко–мелко дрожала.
Молчание было столь драматичным, что когда вздохнул кот, Татьяна резко встала и, несмотря на наш уговор пользоваться газом в самых крайних случаях, зажгла огонь, поставила на плиту чайник.
Я встал и подбросил в камин пару полешек. Некоторое время мы молча смотрели на огонь – он успокаивал, рассеивал тревогу. Татьяна подала чай из мяты, шиповника и чабреца в больших фарфоровых чашках. Вскоре Алекс продолжил…
***
Помню, как увидел дымящиеся руины и упал на колени от бессилия что‑либо изменить… Никогда не забуду остов дома своего в Уручье, как рыдал, землю руками до крови бил, так больно внутри было. Время тогда потеряло смысл, изменило ход, Что‑то случилось, я знаю точно – изменилась суть вещей, пространство.
Я пытался завалы разгребать, кидал куски бетона, будто игрушечные бумажные кубики. Надежда, неверие, нежелание принять происходящее – все слилось, все сплавилось. Я рыл и рыл. Без отдыха, без перерыва.
Дома сложились, как карточные – только горы порванной арматуры и искрошенного бетона. Вокруг огромные стаи ворон и бесчисленные зловонные трупы. Было очень больно видеть все это. Потом вдруг как предохранитель какой‑то перегорел в голове – боль исчезла, и все стало безразлично. Эмоции исчезли, но появились ненависть ко всем выжившим – ко всем без исключения.
Ходить без платка было практически невозможно: пыль и зловоние буквально выедали глаза, выжигали легкие. Я тряпку смачивал водой и одной рукой к лицу прижимал, а второй рыл, рыл, рыл… Потом осознал, что все… В душе такая пустота возникла, не передать – как если бы черная дыра вместо сердца появилась. Апатия, отсутствие мыслей полное… Хотелось спрятаться от этого мира, хотелось даже умереть. Раз – и все. И нет проблем.
Мне всегда нравились Шекспир в переводе Бориса Пастернака и Высоцкий в роли Гамлета, вспомнил как раз тот момент, где он читал монолог.
Самоубийц тогда было очень много… Но это я всегда считал уделом трусов. Кто бы и что бы ни говорил о таких людях, они трусы и слабаки. Иное дело проявление храбрости и героизма, но там я не видел их. Никаких страстей, театральщины и пафоса не было в те дни. Просто нехватка или вовсе отсутствие духа и веры.
Я сам себя «накручивал» очень долго, но потом понял, что так нельзя, что если и дальше буду продолжать в том же духе, сам себя же и уничтожу. Я осознал, что загоняю себя в угол, из которого не будет выхода, а если и будет, я не смогу его найти. Меня в семье всегда учили, что даже если ты к чему‑то не готов, то обязан взять себя в руки, оценить обстановку и действовать. Уже отчаяние начало штурмовать мой разум, но в самый тяжелый момент спасли меня мой волевой характер, воспитание, в больше всего – обычное везение.
Однажды с ясного неба пошел ливень – так бывает иногда. Лило так сильно, что в каких‑то десяти метрах ничего не было видно, сразу все превратилось в грязную кашу. Возможно, там, наверху, и были тучи, но появились они после. Да и кто смотрит на небо в последнее время… Я попытался спрятаться и присел под плиту. Сколько раз бродил рядом с этой грудой обломков – магазин у нас там раньше был небольшой, что‑то вроде супермаркета – и ни разу мысли не было под эту плиту глянуть. Так вот, под ней лаз небольшой оказался. И тянет меня туда – не хочу лезть, а лезу. Метров пять полз, а там помещение подвальное, еще и еще. Еда, питье… Склад магазина. Я тогда Бога поблагодарил и перекрестился.
Единственный вход в подвал – тот, по которому я пролез. Все остальное завалено. Каждую ночь я вход маскировал, даже двух мертвецов принес и рядом бросил.
Так вот и стал кротом. Это потом нас стали так называть, много дней спустя, стали таких как выслеживать, пытать, распинать – да что только не делали, чтобы выпытать, где еда. Пришлось отказаться от всех контактов с внешним миром. Из норы я выходил лишь ночью, и то после того, как долго вслушивался в звуки мертвого города.
С тем, что происходило, смириться я не мог и не хотел. Хотелось убежать. Только – куда?
Там, где мой дом был, крест поставил…
***
…Кот запрыгнул Алексу на колени, несколько раз ткнулся головой в подбородок, затем свернулся клубком и тихо заурчал. Александр вновь надолго замолчал. Лежавшие у камина дрова, закончились и, пока Татьяна заваривала новую порцию чая, я вышел во двор. Прохладный воздух бодрил. Миша, казалось, пребывал в состоянии, подобном гипнотическому трансу – на протяжении всего повествования он не шевельнулся, не издал ни звука, лишь все так же мелко дрожала его правая рука.
Теперь тишину нарушало лишь размеренное низкое однотонное урчание.
Кот всегда знает зачем, когда и к кому нужно запрыгнуть на колени…
