— Как, как? — прокаркал Ганнинг-Форбс.
— Мелодический и облический блик или семантическое введение, — повторил Фроулиш. Все недоуменно молчали.
— Ко-роль гнал голь, — начал Фроулиш. — В нем стыл без крыл его пыл. Враг, кинь стяг! Кровь ран клюнь, вран, сквозь мрак их зрак. Кол-дун, в дым дунь! Стынь, мымр злой пых, вей ввысь слов пух.
Хатчинс беспокойно заерзал на своем стуле.
— Вей вверх! Вей вниз! Свей в ком всех визг. Слов ком — ни о ком. А дым — черт с ним! Злой пес врос в лёсс.
Очки Ганнинг-Форбса искрились яростью. Школьные учителя и банковские клерки сидели в оцепенении. Хатчинс поймал взгляд Джун Вибер и похотливо осклабился. Чарлз глубоко затянулся сигаретой. Фроулиш продолжал гудеть:
— Средь трав стремглав. Все в пляс, грянь, бас, пей эль, друг эльф. Бро-дяг взвей стяг! Здесь конец части, — заключил Фроулиш. Слушатели очнулись. Поникшие было головы снова воззрились на него.
— Хорошо, но если это введение, то каков же основной сюжет? Почему вы не расскажете нам вкратце сюжет? — вопрошал Ганнинг-Форбс.
— А если у меня его нет? — ухмыльнулся Фроулиш. Ему, видимо, нетерпелось сцепиться со стариком.
— Но как же без сюжета? Сюжет и несколько отрывков, чтобы видно было, как развиваются характеры.
— Не смешите. У меня на губе трещинка, — презрительно отозвался Фроулиш.
Он весь кипел протестом, это его взбадривало, делало энергичным, счастливым, даже веселым. Куда девались обычные неврастенические беспокойство и угрюмость. Он мог служить живым доказательством того, что в каждом человеке заложен от природы огромный резерв возможностей, которые обнаруживаются, когда ему приходится защищать то, во что он действительно верит. Чарлз, наблюдая из своего уголка за его чудесным превращением, со стыдом вспоминал, как воспринял он яростное выступление Бетти в защиту своего сожителя. Эд этого стоил, хотя кто бы мог догадаться!
— И все-таки, мистер Фроулиш, — прервал дальнейшее развитие ссоры ледяной голос Джун Вибер, — прочтите нам что-нибудь еще. Может быть, какую-нибудь сцену, раскрывающую основную тему или тенденцию книги.
— Ну, это другое дело, — кротко отозвался Фроулиш, который сразу присмирел, не слыша больше слова «сюжет». — Я попросту расскажу центральную ситуацию. Между двумя этажами небоскреба застряли в кабине лифта шесть человек: музыкант, врач, уборщица, фокусник со своей помощницей и горбун с небольшим чемоданом.
— Надеюсь, он положил туда десяток сэндвичей, — хихикнул местный священник. — Бедняжки, они скоро проголодаются там взаперти.
— Детали каждый может представлять себе по-своему, — отрезал Фроулиш, даже не допуская мысли, что тот пытается шутить. — Так о чем, бишь, я? Да, шестеро в лифте. Часть книги состоит из ряда отступлений, каждое размером с обычный роман. Это предыстории всех шестерых. Не фактические биографии, а просто поток их сознания. Причем выражено это преимущественно нанизыванием образов.
— Господи помилуй! — громко сказал Ганнинг-Форбс.
— Время от времени, — продолжал Фроулиш, — они пытаются связаться с диспетчером, который помещается в подвальном этаже и мог бы исправить лифт. По крайней мере там есть дверь с надписью: «Главный электрик», но дверь заперта, и никто не видел, чтобы кто-нибудь входил туда или выходил оттуда. Самые вызовы должны быть написаны определенным образом и подсунуты под дверь.
Это, казалось, заинтересовало наконец Ганнинг-Форбса.
— Неплохо придумано, — заметил он. — Хороший пример того, как зазнались рабочие после войны.
К счастью, Фроулиш перестал обращать на него внимание.
— Так что им не удается вызвать его. Первое время они бодрятся. Фокусник достает биллиардные шары из уха музыканта, врач ставит диагнозы и определяет, какие кому нужны операции. Уборщица поет старые кафешантанные песенки. Единственный, кто не принимает во всем этом участия, — это горбун. Он все время молчит.
— Не вижу смысла его пребывания в лифте, — ввернул-таки Ганнинг-Форбс.
— Так проходит дня два, и они постепенно начинают сходить с ума от голода и жажды. Наконец, когда остальные уже на грани отчаяния, горбун предлагает им избавить их от мучений. Из своего чемоданчика он достает ручную гранату. Ее вполне достаточно, чтобы разнести всех в куски. Следует длительный спор, кому из них дернуть кольцо и взорвать всех. Это ко всему прочему и теологическая проблема. Тот, кто на это решится, будет виновен и в самоубийстве и в убийстве.
Фроулиш сделал паузу. Слушатели взирали на него равнодушно. Бетти не спускала глаз с лица Джун Вибер.
— Наконец, на помощь приходит фокусник. Он каким-то загадочным способом заставляет соскочить кольцо, не прикасаясь к нему. И, прежде чем обвинить его в самоубийстве, надо еще доказать, что он касался кольца, а это невозможно.
— Полно вам! — донесся из задних рядов голос священника. Но Фроулиш уже так увлекся, что не обратил на него внимания.
— И вот все они мертвы. Взрыв подбросил кабину, и она упала вниз. Вытаскивают трупы и, конечно, для опознания просматривают все найденные при них документы. И при этом обнаруживается, — он сделал драматическую паузу, — что горбун и являлся главным электриком.
Снова последовало молчание.
— Ну что ж, продолжайте, — ободряюще заметил Ганнинг-Форбс.
— Все. — При этом Фроулиш нахмурился.
Послышалось скрипение стульев.
— Так вот каков сюжет, — поразмыслив, произнес Ганнинг-Форбс. — Хотите выслушать мое мнение?
— Нет, но вы, очевидно, хотите высказать его.
— Я считаю, что в том, что вы рассказали, есть материал для занятной книги, при условии, конечно, что вы уберете вначале словесную абракадабру и все как следует причешете. Но есть один прискорбный промах.
Он приостановился, давая Фроулишу возможность задать вопрос, но романист скручивал себе сигарету и делал вид, что не слушает, так что Форбс продолжал:
— Не могло быть у этого человека гранаты в чемодане. Так не бывает. Это неправдоподобно.
— Может быть, он был агентом какой-нибудь фирмы ручных гранат? — спросил священник. Чарлз не мог определить, с ума он спятил или просто пьян.
— Невозможно! — Ганнинг-Форбс замотал головой. — Ведь он же монтер-электрик. Он не мог бы соединять обе эти профессии. Ни один хороший романист не допустил бы такой натяжки. Изучайте Теккерея — таков мой рецепт! И гарантирую вам устранение этих небольших дефектов. Вот тогда для вас откроется широкая дорога к успеху.
Высказавшись, он благодушно уселся. Фроулиш весь побагровел. Он стал раскачиваться взад и вперед в своем кресле, лихорадочно постукивая по столу короткими пальцами: у него это был обычный признак крайнего возбуждения. Чарлз, затаив дыхание, ждал взрыва. Но взрыв был предотвращен.
Хатчинс до сей поры милостиво отмалчивался, деля свое внимание между лицезрением пышнотелой сирены на председательском месте, которую он пожирал глазами новоявленного фавна, и высокомерным обозрением собравшихся. Но теперь он, очевидно, решил, что пришло его время вмешаться и потрясти аудиторию. Он вытащил трубку и набил ее. По светлым тонким волокнам табака Чарлз определил, что это самая легкая смесь, и это его не изумило, потому что Хатчинс, нуждаясь в трубке, как необходимом аксессуаре, в то же время должен был считаться со слабостью своего желудка. И теперь он не раскурил трубку, а просто сунул ее в рот, вынул, повертел в пальцах и наконец, зажав между передними зубами, заговорил высоким, нарочито четким голосом:
— Мне кажется, Фроулиш, то, что вы пишете, может быть сформулировано простым смертным, каким являюсь я, — он задорно улыбнулся, как бы призывая не верить ему, — как возврат к аллегории. Признаете ли вы себя прямым последователем Кафки?
Он замолчал, ожидая ответа Фроулиша со снисходительно-спокойным видом человека, привыкшего только разбираться в идеях и приводить их в систему, но и способного запастись терпением и выслушать тех, кто не может выпутаться из своей обычной неразберихи. Так сказать, молодой ученый, снисходящий до посещения богемных трущоб.
— Нет, — отрезал Фроулиш. — Мои учителя это Данте, Спиноза, Рембо, Бёме и Григ.
Хатчинс возбужденно зажевал мундштук своей трубки. Лицо его несколько омрачилось: он не был уверен, нет ли тут подвоха, и для него, вступившего в турнир перед очами своей дамы, важно было не ударить лицом в грязь.
— Григ? Это очень интересно, — сказал он, тыкая трубкой в сторону Фроулиша. — Что побудило вас включить музыканта в число названных вами писателей? Вы можете счесть вопрос маловажным… («Вовсе неважным», — ввернул Ганнинг-Форбс)… но для всех присутствующих интересно, как протекает творческий процесс у такого писателя, как вы. Наше ординарное сознание, — тут он снова улыбнулся, как бы указывая, что он вовсе не считает себя причисленным к этому разряду, — подчинено обычным законам, плывет, я бы сказал, по обычным каналам. Но люди, подобные вам, словно открывают новые… гм… — ему не хотелось сказать «пути», это звучало слишком банально, и он закончил: — …короткие замыкания.
