На левом рукаве бушлата и телогрейки было приказано пришить белую тряпку с черным номером, мой номер «1-К-50» я носил до освобождения в 1956 году. Такой же номер надо было пришить и на правую брючину, немного выше колена. Номера каторжан отличались по записи от наших (например, В-453), и носили они свои номера на шапке и на спине. По всем баракам зачитали приказ – в столовую ходить только в составе бригады. Нас, карантинников, этот приказ особенно не огорчил, мы все сидели в зоне и всегда могли собраться обедать вместе. Ну а как шахтеры? Один где-либо застрял, и все сидят голодные. Тут-то шахтеры подняли бузу. Все делалось молча, но так, что вохряки совершенно извелись в поисках «пропавшего» члена бригады. Это был продуманный, прекрасно организованный, молчаливый саботаж на измор – кто раньше поднимет лапы: изматерившиеся вохряки или зыки-шахтеры? Через неделю этот изуверский приказ «забыли», и все снова стали ходить в столовую по потребности...
Забегая вперед скажу, что на моей памяти несколько раз пытались этот идиотский приказ привести в действие и так же, как в первый раз, его через неделю «забывали».
В конце 1948 года ГУЛАГ в Москве решил, что, для того чтобы Воркутинский угольный бассейн давал больше угля и быстрее вводил в строй новые шахты, необходимо создать хотя бы минимальные условия для работяг, в первую очередь их калорийно-достаточно кормить. Одновременно правительство решило организовать и лагеря для «особо опасных» политических преступников, в которые, в частности, были определены и все солдаты и офицеры Советской Армии, попадавшие в плен к немцам, а их было ни много ни мало – несколько миллионов человек. К особо опасным преступникам были причислены и все интеллигенты, севшие в тюрьму по 58-й статье. Особые лагеря были организованы по всей стране и получили условные названия – Горлаг, Башлаг, Озерлаг, Степлаг, Минлаг, Камышлаг, наш родной Речлаг и еще многие другие, названия которых я уже успел забыть. Отличительной чертой всех этих спецлагерей было, во-первых, их географическое положение – все они располагались далеко от больших городов, тяготели к Северному Ледовитому океану или глубинным районам Сибири, и, во-вторых, чрезвычайно жесткий внутренний режим: заключенные не имели права на зачеты, не получали зарплату, не имели права на свидание с родственниками, переписка тоже была ограничена, все носили на одежде номера, и главное – подавляющее большинство имели срок двадцать или двадцать пять лет, то есть практически пожизненно... Следственные дела их, как правило, не пересматривались, а если и пересматривались, то только в сторону увеличения срока. Помню случай, происшедший еще в первые месяцы моего пребывания в Речлаге. В нашем бараке проживал один молодой симпатичный хлопец с Западной Украины, который никак не мог смириться со своей судьбой – сроком двадцать лет и, возмутившись до глубины души и не признав справедливость приговора, стал писать жалобы во все инстанции. И что бы вы думали? Наверху вняли его воплям и сбросили десять лет. Воодушевившись, он с новой силой бросился в атаку, написал еще раз во все инстанции, и ему (представьте себе!) сбросили еще десять лет, осталось всего пять. Это надо же! Хлопец, вне себя от блестящих побед, еще раз выпустил заряд жалоб по начальству, и ему вежливо сообщили, что приговор трибунала отменен. Это была победа бесправного зыка над сталинским правосудием. Хлопец стал с нетерпением ждать освобождения. Мы все затаили дыхание... Вскоре и он, и мы дождались. Его вызвали в спецчасть и дали прочитать небольшую бумажку, в которой было вежливо написано, что ОСО приговорило его к двадцати пяти годам содержания в спецлаге. Все заключенные опустили головы и прекратили писать жалобы. В нашей стране, надо признать, очень гибкая юриспруденция… Я с самого начала срока понял, что мне не следует жаловаться.
В Речлаге никому ни при каких обстоятельствах не выдавали пропусков за территорию лагеря. Бараки на ночь запирали на замок, что особенно унижало и раздражало заключенных. Начальство в золотых погонах смотрело на заключенных с нескрываемой ненавистью и было убеждено, что мы действительно опасные политические преступники, что у нас у всех руки по локоть, а ноги по колено в народной крови и что с нами нужно соответственно обращаться. И обращались... До сих пор, когда я встречаю офицера с золотыми погонами, у меня в груди что-то сжимается и мне хочется сорвать с головы шапку и рявкнуть: «Здрасте, гражданин начальник!» Мне понятна вся абсурдность моего ощущения, но ничего поделать с собой не могу...
В начале весны в Речлаге была проведена очистительная операция – всех блатных, всю «отрицаловку» и всех «духариков» собрали вместе, под усиленным конвоем с овчарками, доставили на вокзал и посадили в «столыпины». Увезли их куда-то далеко на восток, говорили, что на Курильские острова, и еще говорили, что доехала до пункта назначения только половина из всего этапа... Куда в конце концов делась уцелевшая половина – никто не знал. Но их никто и не жалел, пользы от них не было никакой, заставить работать блатного вора было абсолютно безнадежным делом. После очистки лагерей от блатняков, все вздохнули с облегчением. Но все же мне пришлось с одним из блатняков встретиться в первые дни пребывания на 5-м ОЛПе. Как-то ко мне подошел мордастый здоровый вор и, потянув за мой яркий шерстяной шарф, который еще не приказали сдать в каптерку, хмуро процедил:
– Махнем?
Я потянул шарф назад и басом сквозь зубы бросил:
– Чеши мимо!
Он буркнул что-то вроде «берегись, мужик» – и оставил меня в покое. Я еще не знал тогда, что подвергался смертельной опасности. Забегая вперед, должен сказать, что вообще блатные воры относились ко мне почему-то без злобной ненависти, скорее наоборот – дружелюбно. Я долго не мог понять, в чем тут дело, и вначале по неопытности решил, что мой рост и бесстрашие внушают им невольное уважение, но потом все же понял истинную причину. Сам я относился к ворам без страха и без предубеждения, и они это прекрасно чувствовали и по-своему ценили.
Организация блатных воров – воров в законе – с трудом поддается пониманию нормального человека. Конечно, любая страна, любое человеческое сообщество содержит какое-то количество отбросов, и необязательно чем больше сообщество, тем больше отбросов. Количество отбросов обратно пропорционально нравственному климату об щест ва, но в нашей стране были и объективные причины значительному увеличению числа воров. Блатные воры, в подавляющем большинстве случаев, были выходцами из детских домов, но детские дома появились в результате безот цовщины, когда дети оставались сиротами по разным причинам, и эти причины хорошо известны нашему народу.
Первая мировая война дала некоторый процент разрушенных семей, но только некоторый, так как единственного сына в армию не брали. Последовавшая за ней Гражданская с ее немыслимой жестокостью, а главное, насильственная коллективизация крестьянства, вспыхнувшая так называемая «классовая борьба», депортация неугодной части населения в Сибирь или на далекий север, привели к появлению миллионов и миллионов бездомных детей, которых государство должно было собрать в детские дома или приюты, кормить и воспитывать. Кроме государства, этого никто не мог сделать в нашей стране, так как все церкви были разрушены, имущество их конфисковано, а все служители – священники, раввины, муллы были уничтожены либо сосланы на Соловки, откуда уже никто не вернулся. Безусловно, были и хорошие детские дома, моя Мира, например, до сих пор вспоминает с теплотой свой детский дом. Но не дай бог лишиться родителей и расти в детдоме... И самый лучший из них никогда не заменит даже плохую семью.
В подавляющем большинстве случаев в детских домах детей-сирот воспитывают не преподаватели и воспитатели, а разложившиеся подростки старшего возраста, неспособные или не желающие воспринимать нравственные устои и знания, которые хотели, но редко умели передать им классные наставники или воспитатели. Неустойчивые нравственно, неспособные к учебе, дети быстро попадали под влияние старших и более опытных подростков и к концу пребывания в детдоме, то есть к своему совершеннолетию, они, вместо того чтобы заниматься честным трудом или продолжать образование, немедленно начинали добывать деньги всеми способами, кроме одного – добросовестной работы. Они умели и любили пить водку, курить, играть в азартные игры, общаться с такими же, как они, девками-оторвами – вот и все «образование», необходимое для настоящего вора. И умели, конечно, воровать: были среди них и щипачи – специалисты по «карманной тяге», были и домушники – грабители квартир. Но как первые, так и вторые не шли на мокрые дела, не носили и не пускали в ход оружия. Ну и наконец, были воры-бандиты, вооруженные ножами и пистолетами и готовые пустить их в ход в любое время, если есть шанс отнять чужое имущество, которое немедленно продавалось барыгам (спекулянтам), а деньги шли на гульбу с девками или на картежную игру. Иная жизнь их совершенно не интересовала, и говорить с ними об этом было совершенно бессмысленно. Меня всегда умиляла бездонная глупость руководящих товарищей, считавших, что в лагере можно перевоспитать блатного вора. Не только перевоспитать, но даже просто заставить блатного вора в лагере работать было совершенно невозможно. Сколько я их перевидал за свой срок в лагере...
