Сердце Пахаря сжалось. Нет, не внял Николай Угодник его мольбам! Случилось, пожалуй худшее, что могло произойти. Как же это не вовремя, мысленно простонал староста. Через неделю, после окончания сбора урожая, такое еще можно было пережить, замять, затушевать… Но только не сейчас.
– Что стряслось? – грозно спросил он и обвел толпу мрачным взглядом.
Из толпы вышел Степан Бурцев, командир стражи. На его массивном бульдожьем лице, со сплющенным носом и разбитыми губами (когда-то Степан был профессиональным борцом) читалось огорчение.
– Этой ночью на Зеленодольской ферме случился пожар, – сиплым голосом доложил он. – Правый флигель дотла сгорел, два бычка погибли, коровы разбежались… Одна утопла в болоте, вторую зарезали волки.
– Понятно… – процедил сквозь зубы Пахарь, с ненавистью глядя на старичка. – А где же были эти молодцы, Евдоким и Игорек? По девкам шастали?
Степан опустил глаза. Он догадывался, как повернется дело, и от того неприятный холодок пробежался по его спине.
– Не-а… Пьяные они были. Лежали вповалку в сене, да храпели так, что аж двери дрожали. Еле мы их растолкали. Потом, правда, оба очухались и тушили пожар хорошо, можно сказать, даже героически! Игорь вынес из огня полугодовалого теленка, а Евдоким…
Пахарь жестом остановил его.
– Ладно, придержи свое красноречие, заступник. Такого геройства, после пьянства да головотяпства, на Руси всегда было хоть залейся. Только где теперь та Русь, и где те герои? Куда не пойдешь, в степях одни курганы над братскими могилами. И не одна чума здесь виновата, есть кое-что и похуже…
Он повернулся и впился глазами в Федора. Старик мигом потерял ухмылочку и даже немного побледнел под этим ненавидящим взглядом. Но потом к его небритым щекам прилила кровь, губы задрожали, словно готовясь к плевку.
– Ты на меня глазищами не зыркай, Пахарь! Видел я и не таких начальничков, этого добра на моей шее всегда было вдоволь! – заорал он. – В молодые годы я шоферил у председателя колхоза «Ленинский маяк», чтобы ему дышло в горло! Вот это был живодер первый сорт. На каждом собрании меня песочил за пьянство да за прогулы, обещал сослать на скотный двор, дерьмо за коровами таскать… Крутой был мужик, серьезный, не тебе чета! Даром что председатель был партийный, а сам всех деревенских девок обиходил будь здоров, лучше любого племенного бычка. А едва жизнь перевернулась и коммуняк скинули, так сразу наш колхоз под себя подмял. Как Ельцина президентом назначили, на второй же день свалил статую Ленина с пьедестала и сдал в городе под видом цветного металлолома. Потом стал первым помещиком в нашей волости, и нас, бедолаг, записал в свою собственность. Меня, вольного человека! А я и колхозником, и крепостным, и членом вашей долбаной коммуны, самогон гнал, гоню и гнать буду!
– Выходит мы зря на китайцев напраслину возводили? – с тихой угрозой спросил Пахарь. – Это ты нашим парням тайно спирт продавал?
– Выходит, я, – нехотя кивнул Федор. – Ну и что? Свинья, она сама грязь найдет, ее учить не надо. Не я, так кто другой сообразил бы установить в погребе самогонный аппарат. Дело-то нехитрое, привычное…
Одна из женщин, стоявших в толпе, охнула и прижала руки к груди.
– Федор Игнатьевич, как же так? Весною, когда сын Марии Лопухиной вместе с трактором в реке утоп, на тебя подозренье уже падало. Но ты пошел к отцу Серафиму и перед иконой божьей поклялся, что…
В глазах Федора заплясала хитринка.
– Ну ты и дура, Натаха! Годов тебе уже за полсотни, а все ее такая же доверчивая, как и девчонка сопливая… Это я для виду в церковь ходил, да попу нашему исповедовался. Ведь знал, что мне не поверят, а ему – поверят. Отец Серафим хороший человек, дважды меня спасал, и третий раз спасет. Да вот он и идет, лих на помине!
Действительно, по Сорочьей улице, что вела к красивой деревянной церкви, торопливо шел отец Серафим. Он был молод, с красивым округлым лицом, редкой, слегка вьющейся бородой и ласковыми карими глазами. Отец Серафим только два года назад закончил семинарию в Сергиевом Посаде, и сам приехал в Зеленодольскую общину, сменив почившего отца Анофрия. Несмотря на добродушную внешность и мягкий тихий голос отец Серафим обладал твердым, непреклонным характером, и не раз вступал в споры с главой общины, отстаивая свою точку зрения.
Толпа расступилась перед отцом Серафимом. Тот с дружеской улыбкой благословил всех собравшихся, а затем обратил свой кроткий взгляд на Пахаря. Глава общины насупился, предчувствуя нелегкий разговор.
– О чем шумите, миряне? – с улыбкою спросил священник.
В толпе разом заговорили почти все женщины. Отец Серафим пользовался у них особой любовью и доверием, они наперебой ходили к нему исповедаться, и потому священник был всегда в курсе всех дел общины. Порой Пахарю казалось, что это даже вредит их общему делу.
Отец Серафим быстро уяснил создавшуюся ситуацию. Улыбка его чуть угасла и он обратил укоризненный взгляд на двух парней, что продолжали стоять на коленях.
– Ну что же вы так, молодые люди? – грустно вопросил он. – Почему пренебрегли своим долгом, и впали в грех пьянства? Нехорошо, очень нехорошо. Не случайно редко вижу вас обоих в церкви, разве только по большим праздникам… Слово божье могло бы вразумить вас, отвратить от безумств, увы, свойственным молодости. А ты, Федор Игнатьевич, что стоишь такой смурный да виноватый?
Хитрый старик словно ждал этих слов. Он ринулся к попу и, рухнув перед ним на колени, начал истово креститься:
– Прости, батюшка, бес попутал меня на старости лет! Как умерла прошлой зимой моя Марфа, одиночество стало грызть меня, словно волк. Вот я и вспомнил, что на чердаке лежит виноделательный аппарат, который я привез из-под Ростова… А тут нам как назло раздали за трудодни зарплату натурой: картошкой, зерном, свеклой сахарной… Вот я и не выдержал, поддался дьявольскому соблазну! А под вечер эти двое парней заявились, на холод да на дождь жалуясь… Вот я от доброты своей и согрел их чаркой-другой вина. А как они добрались до бутылей, что спрятаны были в сенях, и сам не знаю…
Евдоким поднял голову и с удивлением воззрился на старика.
– Ну и дела! – сипло воскликнул он. – Ты ври дядя, да не завирайся. Выходит, это мы с Игорьком к тебе по своей воле пришли, а не ты нас сманивал? Как прослышал, что нам бригадир премию большую выдал, так сразу и прилип со своим самогоном и разными разговорами…
– Какими разговорами? – насторожился Пахарь, но отец Серафим жестом остановил Евдокима.
– Нехорошо свою вину на других перекладывать, Евдокимушка. Господь видит ваш грех, и гневается. Мало того, что вы напились допьяну, так еще и пожар на ферме случился по вашей оплошности! Грех большой, и вина немалая. Но бог милостелив к неразумным детям своим. Надобно вам замолить свой грех, выпросить у господа прощение. Надеюсь, что этот горький урок запомнится вам на всю жизнь, и вы отныне станете почаще посещать храм и облегчать душу свою в таинстве исповеди. А с тобой, Федор Игнатьевич, разговор будет особый, долгий и серьезный. Вижу, душа твоя еще блуждает в потемках, и нелегким станет твой путь к просветлению. Завтра же я жду тебя…
– Нет, – вдруг резко произнес Пахарь.
Отец Серафим поднял на него светлые, недоуменные глаза.
– Что – нет? – спросил он.
– Не будет для Федора никакого завтра, – жестко заявил глава общины.
– Почему же? – насторожился священник. – Неужто вы решитесь изгнать брата заблудшего своего из общины?
– Не станем мы его изгонять, – холодно ответил Пахарь и сложил могучие руки на груди. – Паршивый он человечишко, опасный. Много знает о слабых местах в нашем периметре. Чую, придет Федор к нашим врагам, и доложит, что и как. И тогда нас однажды ночью возьмут голыми руками… Такое уже случилось у нас пять лет назад, когда мы изгнали семью мелиоратора Фролова. Шесть наших человек погибло после этого, а еще мы лишились почти трети урожая… Больше такой ошибки я не допущу!
Он повернул голову к насупившемуся Федору.
– Помнишь договор, какой подписывал при вступлении в общину? А если не помнишь, то я напомню. Тебе, как и каждому члену коммуны, гарантировалась безопасность, возможность учить детей в школе, помощь в строительстве дома, бесплатное лечение и прочее. А главное, община гарантировала: с того дня, как ты вступил на нашу землю, ты навсегда забудешь слово голод! Мы выполнили свое обещание, Федор?
