Несомненная привлекательность вероятностной философии Налимова — это то, что она представляет собой неназойливую апологетику плюрализма философий, моделей, подходов.
Для меня его вероятностная философия во многом поразительно близка философии синергетики как синергетической философии. По сути, все представленные выше вопросы — это одновременно и вопросы синергетической философии. Вообще говоря, это естественно. Вероятностная философия, также как и синергетическая, — это «философия встречи». При этом она формулируется и осознается через осознавание встречи науки с философией, причем осознавание личностное. Не забудем, что Налимов был крупнейшим в нашей стране специалистом в области статистических методов, планирования эксперимента, а так же одним из основателей наукометрии.
От статистики у Налимова возникает мотив вероятностного описания. От планирования эксперимента — области научной деятельности, которая непосредственно ориентирована на применение статистических методов и оценок в самых разнообразных междисциплинарных подходах — у Налимова везде и всюду «неназойливо», как он сам замечает, появляется теорема Бейса. От моделирования и задач наукометрии появляется паттерн мозаичности, плюралистичности науки, круговое использование вероятностной модели языка. В конце предисловия к «Спонтанности сознания» Налимов вспоминает А.Н.Колмогорова. Налимов приводит запавшее ему как самое важное из суждений Колмогорова: «Мы имеем, по крайней мере, одно весьма серьезное преимущество — владеем вероятностным мышлением». Далее он пишет, что эта мысль никогда не эксплицировалась Колмогоровым — «ее нужно было понимать в зависимости от той ситуации, в которой она произносилась.»
И это действительно важно, ибо и Налимов, и Колмогоров владели вероятностным мышлением личностно, именно в том смысле, который вкладывался Поляни. И в этом же смысле это мышление «владело ими, и в этом качестве вероятностное мышление определяло их личностные позиции в науке. Отсюда ситуативность «вероятностного языка, терпимое, более того, весьма сочуственное отношение к плюрализму теорий, методов, подходов, позитивное отношение к метафоре как конструктивному познавательному средству расширения познавательного горизонта. Метафора для Налимова — средство установления новых контактов с «иной реальностью», средство «подсоединения к новым личностным и гиперличностным смыслам» [103].
Глава 2.
Экспериментирование, теоретизирование, методологизация
2.1 Ян Хакинг об экспериментировании
Ян Хакинг, современный философ науки, близок развиваемому в настоящей работе подходу к эксперименту как относительно автономной автопоэтической системе. Взгляды Хакинга изложены в его книге «Представление и вмешательство. Начальные вопросы философии естественных наук», появившейся впервые на английском языке в 1983 году и изданной на русском языке в 1998г. [162]
В предисловии к русскому изданию Ян Хакинг ретроспективно объясняет мотивы, которыми он руководствовался при написании своей книги. Он отмечает, что ряд ее разделов был написан им в сотрудничестве с Фрэнсисом Эвериттом — физиком-экспериментатором, занимавшимся проектированием оборудования для космических полетов, предпринимавшихся «с целью проверки некоторы гипотез, включая теорию относительности». В 1980г. Хакинг вместе с Эвериттом написал статью, называвшуюся «Теория и эксперимент: что чему предшествует?». Ее основной тезис состоял в том, что «во многих случаях экспериментирование предшествует теории, которая лишь после своего создания оказывается способной учесть экспериментальные результаты». Далее следует характерное свидетельство личностного характера. «Мы посылали статью в большое число журналов самого различного толка, но в каждом случае статья немедленно отвергалась на том основании, что наш основной тезис является странным. Для обоих из нас это было единственным случае, когда наша статья была отвергнута. Этот анекдотический пример демонстрирует дух западной философии и истории науки в 1980 году.» Но после 1983 года ситуация изменилась. В этой связи Хакинг отмечает книги «Конструирование кварков» Эндрю Пиккеринга (1985) и «Конец эксперимента» Питера Галисона (1987), а также «Левиафан и воздушный насос: Гоббс, Бойль и экспериментальная деятельность» Симона Шаффера и Стивена Щейпина (1985). Последнюю он в духе постмодерна иронично характеризует как в высшей степени философскую историю, в которой главным героем является не Роберт Бойль и не Томас Гоббс, а инструмент, аппаратура — воздушный насос.
Тогда же, в начале 80-х годов, я написал статью «О роли эксперимента в развитии научного познания», [17] в основе которой лежала предпосылка автономии эксперимента как процесса познавательной деятельности. Тогда я еще не был знаком с концепцией автопоэзиса, акцентируя внимание на конструктивной, интегративно-коммуникативной функции эксперимента. Поэтому представляется оправданным вернуться к этой статье, ревизуя ее в духе современных синергетических представлений.
Основная цель разговора о роли эксперимента в развитии научного познания состояла в том, чтобы попытаться переключить гештальт восприятия научного познания с образа, в котором доминантной фигурой является теория, а эксперимент — фоном, на образ, где «отчетливо виден» эксперимент. Здесь не стояла задача полной инверсии гештальта. Цель заключалась в том, чтобы показать с помощью представлений гештальт-философии, когерентной синергетике, коммуникативную дополнительность теории и эксперимента в научном познании. Такой подход дает уйти от господствовавшей тогда в философии науки концепции теоретизма, согласно которой главная особенность развития естествознания второй половины ХХ-го столетия — это примат теории над экспериментом. [78]
Оспаривать теоретизм сам по себе не имеет смысла, поскольку он выстраивается в контексте противопоставления эмпиризму, в свою очередь понимаемому в качестве первой ступени познания, важной, необходимой, но уже пройденной такими зрелыми науками, как физика с ее кварками, большими и малыми взрывами, сингулярностями, черными дырами, параллельными мирами, в которых иногда естъ место и для разумных существ, подобных человеку, который эти миры наблюдает (Дж.А.Уилер) и даже активно участвует в их порождении. [1]
Спор с теоретизмом, согласно которому теория предписывает эксперименту, что и как наблюдать, какие именно эксперименты представляют интерес, а какие — нет, малопродуктивен, если он ведется в контексте все той же традиционной дихотомии теоретическое-эмпирическое, чувственной-рациональное. [134]
Здесь нужна иная позиция. Стремление уравнять в правах теорию и эксперимент, рассмотреть их как равноправных партнеров по диалогу — шаг в этом направлении. Но само использование объективированного, обезличенного методологического языка порождает трудности из-за вовлеченности в этот язык, принятия его «онтологических обязательств». Эта же проблема, но в несколько ином ракурсе рассматривалась мной совместно с А.И.Алешиным в связи с вопросом о статусе профессиональной методологической деятельности.
Чтобы деиерархизировать отношения эксперимента и теории, нужно задать конкретное проблемное поле. Такое проблемное поле возникает в связи с вопросами единства научного знания. Вполне естественно, что с позиций теоретизма все сводилось к единству теории.
На этом фоне сама мысль о том, что эксперимент может быть интегратором знания, основой его единства, почти неизбежно воспринималась как возврат к эмпиризму. Повторю, что иное восприятие могло состоятся при наличии третьей позиции, ориентированной на «горизонтальную сетевую коммуникацию». [12] Поиски такой компромиссной позиции были в свое время предприняты в русле системных исследований. Но эти исследования долгое время развивались изолированно от физики, как если бы физика с ее опытом интеграции знания просто не существовала. Не удивительно поэтому, что когда в конце 70-х годов наука столкнулась с необходимостью решения сложных междисциплинарных задач, и когда проблема единства научного знанния превратилась в проблему эффективности сотрудничества ученых из разных дисциплин, их координации, довольно быстро было осознано, что методологическое обеспечение этой проблемы отсутствует. По свидетельству Н.Н.Моисеева, когда он в качестве руководителя большого междисциплинарного коллектива исследователей в середине 60-х годов столкнулся с проблемой единства науки на практике как конкретной проблемой организации эффективного сотрудничества ученых, он обнаружил, что эта проблема в методологии науки обходится стороной. [98] Что же касается общих диалектико-материалистических утверждений о том, что единство научного знания коренится в единстве природы, в материальности объективного мира, то пользы от них было мало.
