— У меня четырнадцать грошей, — тихо сказала она, — И немного меди.
Не требовалось быть гомункулом, посвященным в четыре правила арифметики, чтобы подсчитать их совокупное состояние. Не наберется даже на два гульдена. Барбаросса сцепила зубы, представив кучку грязной меди и фальшивого серебра на прилавке перед собой.
— Может… — она прочистила горло кашлем, — Может, у вас есть… Ну, вы понимаете…
Приказчик приветливо улыбнулся ей. Припудренный пидор.
— Можем предложить к вашим услугам Деметру, — охотно сообщил он, — У нее прекрасный голос, она умеет играть на миниатюрной флейте и знает невообразимый запас сказок. Два гульдена и талер. Могу предложить вам также Гипериона. Он настоящий художник, кроме того, недавно занялся изучением геометрических наук и каллиграфией. Два с половиной гульдена. Тефида — она овладела искусством соблазнения настолько, что даст фору суккубу. Доведет до оргазма даже старого евнуха за неполную минуту. Три гульдена и два талера. Кронос, Мнемосина, Паллас…
— А…
Приказчик, кажется, впервые за все время взглянул ей в глаза. Улыбка не пропала с его лица, напротив, обозначилась еще больше, сделавшись широкой и холодной, как застывшее в верхней точке лезвие гильотины.
— Нет, дешевле ничего нет. Мы не торгуем дешевым товаром. Но вы можете заглянуть в «Волшебный мир» через дорогу или в «Лавку анатомических чудес» кварталом ниже. Позвольте пожелать вам удачи, госпожи.
Они побывали в «Волшебном мире». Они побывали в «Лавке анатомических чудес», до которой оказался не один квартал, а все три. Они побывали еще в дюжине лавок Эйзенкрейса, под конец уже не обращая внимания на вывески и рекомендации.
Некоторые встречали их, точно дорогих гостей, музыкой, издаваемой невидимыми инструментами, и дорогими благовониями. Другие — лишь сухим голосом приказчиков да звоном входных колокольцев. И там и там они прежде всего бросались к витринам, уставленными стеклянными банками, но всякий раз с трудом сдерживали вздох разочарования.
В хороших лавках их жалкого капитала было достаточно для того, чтоб приобрести не живого гомункула, а разве что на банку для него, пусть и хорошего богемского стекла, украшенную узорами в духе позднего «югендстиля»[5] и с золоченой табличкой, на которой можно было бы выгравировать имя обитателя. Чертовы гомункулы, эти никчемные существа, обладающие ничтожным магическим даром и способные прислуживать лишь секретарями да ассистентами, они стоили столько, словно каждый из них был способен заменить кузнеца, шорника, плотника и кучера!
В лавках средней руки приходилось легче, но лишь немного. Товар, выставленный там, был такого свойства, что даже Барбаросса, никогда не интересовавшаяся гомункулами, сразу все понимала, Котейшество лишь удрученно вздыхала. Что уж там, без слов ясно…
Гомункулы, которых им предлагали, обычно отличались от Бриарея и его золотокудрых братьев и сестер явственнее, чем изысканный спортивный аутоваген на каучуковых шинах — от разбитой крестьянской подводы. Многие из них были не выдержаны должным образом, изъяты из чрева матери слишком рано. Пятнадцать недель, двенадцать недель, иногда и того меньше. В какой-то лавке ниже по улице им предлагали купить десятинедельный эмбрион, уверяя, что его молодость и жизненная сила с лихвой окупят прочие недостатки. Барбароссе стоило большого труда не расхохотаться прямо посреди лавки. Этот слабоумный комок плоти, по недоразумению считающийся состоящим в родстве с человеком, не был способен осилить даже внятную речь. Вот уж на фоне кого даже старина Мухоглот показался бы вселенским мудрецом!..
Попадались и более выдержанные образчики, но и те были лишь немногим лучше собратьев. Много внутриутробных болезней и травм, некоторые из которых Барбароссе не приходилось видеть даже в анатомическом театре на занятиях у Железной Девы. Страдающие акранией бедняги, кости чьих черепов почти растворились, а лицо напоминало съежившуюся маскарадную маску, прилипшую к розовым слизистым оболочкам мозга. Несчастные, одержимые атрезией в острой форме, лишенные глазниц, ушей и ноздрей — все отверстия в их теле медленно зарастали, точно раны. Жалкие уродцы, щеголяющие русалочьими хвостами, образованными сросшимися нижними конечностями — этих судьба, бессердечная карга, наградила сиреномелией…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Попадались и более простые травмы. Отсутствующие пальцы, причудливо искаженные головы и грудные клетки, сросшиеся на переносице глаза, вывернутые суставы… Некоторые из них, пожалуй, были еще ничего, но Котейшество, поймав ее взгляд, всякий раз качала головой.
Не то. Все не то, сестрица Барби. Надо искать дальше.
В одной из лавок хозяин, неопрятный старикан лет шестидесяти, пытался сбыть им дохлого гомункула. Тот болтался в своей банке, раздувшийся и синюшный, как прошлогодняя маслина, глаза под лопнувшими веками казались кругляшками затвердевшего жира без зрачка и радужки, плоть местами колыхалась, медленно освобождаемая замедленными некротическими процессами от костей. Но хозяин, кажется, этого совсем не замечал. «Он притворяется! — провозглашал он, подкидывая банку в воздух и смеясь, — Старый добрый Гюнтер просто валяет дурака, вот что. Стеснительный мальчуган! Полчаса назад он пел мне «Песнь покаяния» Тангейзера, да так, что я прослезился! Может, он не умеет играть на арфе, но сообразительный и послушный, не извольте сомневаться. Один только таллер, добрые госпожи ведьмы! Один таллер!..»
— Единственное, на что годен этот ублюдок — пойти на наживку для карпов! — бушевала Барбаросса, едва только они выбрались из этой чертовой лавки, в которой уже ощутимо начало попахивать мертвечиной от старого доброго Гюнтера, — Какого дьявола, Котти? Даже на скотобойне можно найти товар получше!
Котейшество улыбнулась, но как-то натянуто, совсем не так, как обычно улыбалась ее грубым шуткам.
— Не всем из них на роду было написано стать гомункулами, — рассудительно заметила она, оглядываясь, верно, в поисках новых вывесок, — Первосортный гомункул получается лишь из плода, который с самого начала созревал в нужных условиях и получал четко рассчитанные порции чар еще с первого триместра. И был изъят по наступлению нужного срока. А эти…
— Что — эти?
— Их не готовили в гомункулы, — спокойно пояснила Котейшество, — Это просто изувеченные плоды, отринутые своими матерями. Кто-то из них просто не дожил до своего рождения — болезни, травмы, несчастные случаи. Других извели намерено, еще в утробе — аконитовая настойка, ланцет, воткнутая в живот спица…
Барбаросса стиснула кулаки. Без привычных кастетов они ощущались чересчур легковесными, но сейчас ей отчаянно хотелось вогнать их кому-нибудь в грудину. До хруста.
— Тогда какого черта им вздумалось запихивать их в банки? С каких пор плоха вырытая в саду яма?
— Два последних года были неурожайными, Барби. Цены на хлеб поднялись в два раза только с марта.
— И что с того?
Котейшество едва заметно склонила голову.
— Матери продают своих мертвых детей в такие лавки, Барби. За хороший экземпляр можно выручить пятнадцать или двадцать грошей. А уж если хорошо сформирован и дотянул хотя бы до второго триместра…
Барбаросса ощутила, как желудок ерзает на своем месте. Может, от голода? До занятий она успела проглотить лишь кусок посыпанного солью хлеба в Малом Замке, запив вместо чая колодезной водой — не самая сытная пища, особенно если надо высидеть шесть часов занятий на жесткой университетской скамье. А солнце между тем уже пересекло невидимый зенитный меридиан и неумолимо тащилось все дальше, не намереваясь останавливаться. Барбаросса вздохнула. Даже если у них с Котейшеством выдастся свободная минута после всей этой беготни, едва ли она сможет что-нибудь в себя запихнуть. Не после той херни, которую ей пришлось разглядывать в лавках за последний час.
— Поняла, не тупица! Никто в этом городе не станет закапывать деньги в землю, завернув их в окровавленные пеленки. Но почему… Почему они все?.. — Барбаросса стиснула челюсти, но вопрос просочился сквозь зубы, как ночной вор сквозь решетку, — Черт! Почему они выглядят так, будто ими стреляли из пушки? Все эти сросшиеся ноги, собачьи морды, пятна…
