Дама эта являлась обычно с прогнозами погоды и, с точки зрения Барбароссы, это была самая никчемная трата времени и сил запертого в оккулусе демона. К чему слушать о том, что послезавтра в Нижней Саксонии ожидается жидкий снег, если завтра, быть может, какой-нибудь из небесных владык, состоящий в свите архивладыки Белиала, впадет в ярость по неведомой причине — и вместо жидкого снега крыши Броккенбурга украсят опаленые птичьи перья, извивающиеся дождевые черви или отрубленные человеческие пальцы? Какой смысл готовиться к холодной зиме, если посреди декабря какой-нибудь самоуверенный дрезденский демонолог распахнет дверь Геенны Огненной и, прежде чем сгорит сам, выпустит вовне достаточно адских энергий, чтобы посреди зимы на две недели пришло засушливое лето?.. Никчемная трата времени. Впрочем, Барбаросса не без оснований подозревала, что зрители, неизменно собирающиеся вокруг оккулуса на таких прогнозах, тщательно пялятся не столько на карту, сколько в декольте изысканной дамы, благо кружева на нем скрывали не больше, чем легкий утренний туман, сходящий с гор.
Впрочем, иногда оккулус, пребывая, верно, в добром расположении, показывал и стоящие вещи, на которые стоило поглазеть. Например, танцы. В его стылых глубинах, озаренных внутренним светом, появлялась неведомая Барбароссе бальная зала, по которой скользили, распластываясь в танце, неизвестные Барбароссе люди. Иногда это была лихая бергамаска, в стремительных ритмах которой мельтешащие фигуры танцоров напоминали мятущиеся в Аду души, иногда — сдержанный чопорный менуэт, больше похожий на сосредоточенное движение шахматных фигур, чем на танец, иногда — разбитная насмешливая мореска, стремительный старомодный бурре или кажущийся незатейливым, но чертовски непростой лендлер с его меняющимися восьмитактовыми и шеститактовыми фазами.
Барбаросса не любила танцев, но если оккулус транслировал очередной бал из незнакомого ей дворца, устроенный неизвестными ей людьми по безразличному ей поводу, иногда задерживалась возле него — грациозные движения танцоров напоминали ей движения фехтовальщиков и она втайне надеялась перенять у них некоторые интересные па.
Щедрее всего оккулус был по средам и пятницам. В эти дни он обыкновенно показывал пьесы, и тут уж никто не мог предсказать, что ему заблагорассудится представить зрителю. Иногда это был какой-нибудь легкомысленный водевиль из числа тех, что лучше всего умеют ставить в Лейпциге, вроде «Братьев-близнецов» и «Гоуф-клуба», иногда — серьезная историческая драма вроде «Симплициссимуса», иногда безумная буффонада, в которой ни черта и не разглядеть за снопами рассыпающихся конфетти, а все происходящее на сцене подчинено неисствовому совокуплению причудливо разодетых актеров друг с другом.
Нет, если ради чего-то и стоило завести оккулус, так это ради пьес, подумала Барбаросса, скользя взглядом по витрине, за которой, аккуратно уложенные, точно елочные игрушки, светились дюжины хрустальных бусин. Учитывая, сколько в последнее время театральные барышники ломят за грошовые билеты на галерку, чертовски выгодное вложение капитала. Жаль только, она редко могла насладиться его плодами.
В Малом Замке имелся оккулус и не какая-нибудь миниатюрная игрушка, а пятнадцати дюймов в диаметре, размером с крупную тыкву, немного старомодная, но все еще вполне пристойная по нынешним временам модель. Хорошая штука, задержавшаяся в замке, должно быть, еще с тех времен, когда фон Друденхаусы были в зените славы и не экономили на обстановке, каким-то чудом не проданная до сих пор, как фамильная посуда и фарфоровые ночные горшки.
Демон, обитавший внутри, сохранил изрядный запас сил, но, как и многие создания его возраста, приобрел с течением времени брюзгливый стариковский нрав. Разгорался он отнюдь не сразу, ему требовалось несколько минут, чтобы разогреться, он неохотно передавал высокие частоты вроде звуков горна и виолончели, а иногда, когда на него находила меланхолия, нарочно окутывал все происходящее густейшей метелью. Барбаросса подозревала, что сидящий внутри хрустального шара демон куда хитрее, чем кажется. Что в моменты, когда оркестр, играя проникновенный ноктюрн Бургмюллера, подходит к кульминации, он специально ревет ослом за сценой или скрипит как ржавая цепь. Кроме того, по какой-то причине демон испытывает неприязнь к Кристофу Айхгорну[12] — стоило тому появиться внутри хрустального шара, неважно в какой роли и образе, в лирической трагедии вроде «Волшебной горы» или в батальной драме «Люфтваффехелфер», оккулус устраивал сущую какофонию — начинал мерцать, менять местами цвета, надсадно хрипеть, как умирающая лошадь…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Но даже в те дни, когда оккулус не был склонен капризничать, посмотреть толком какую-то пьесу было не так-то и просто. Рыжая карга Гаста вбила себе в голову, что истощать его силы попусту, развлекая «батальерок», будет чертовски расточительно с точки зрения сестры-кастеляна, оттого позволяла включать оккулус лишь в исключительных случах, и то не более чем на полчаса в день. Если Гаста отлучалась из замка — на рынок или по иной надобности — оккулус караулила верная ей Шустра с приказом никого к нему не подпускать.
Иногда, впрочем, младшим сестрам удавалось развлечься. Барбаросса невольно улыбнулась, вспомнив, как пару месяцев назад они с Котейшеством, пользуясь тем, что рыжая сука на три дня убралась в родную Вестфалию, навестить тетку, презрев все опасности включили оккулус — и все три дня упоенно смотрели пьесы — все пьесы, что разносились по магическому эфиру из неведомых театров и попадались им на глаза. Они посмотрели «Поменяться местами» и «Укрощение строптивого», «Мальтийского еврея» и «Бегущего по лезвию рапиры», «Лекаря поневоле» и «Большой переполох в Маленькой Баварии»… Славное было время. Барбаросса едва не облизнулась, вспоминая те деньки.
Под конец они с Котейшеством глядели комедию-бурлеск «Наверно, адские владыки сошли с ума» и хохотали так, что едва сами не лишились рассудка, а ребра болели еще несколько дней. Отличная была комедия — про дикаря с Черного континента, который обнаружил медную чернильницу, оброненную нерадивым школяром, и, заподозрив в ней алхимический артефакт невообразимой мощи, вздумал отправиться к самому архивладыке Белиалу, чтобы избавиться от него. Барбаросса не помнила уже половины деталей, но пьеса была отличная.
Что ни говори, шикарная штука — домашний оккулус. Вроде и смотришь ту же пьесу, что в театре, но чувствуешь себя куда как иначе. Оно и понятно, ни в одном театре ты не расположишься с таким комфортом, как в общей зале Малого Замка, растянувшись в собственной койке. В театре всегда чертовски накурено и смрадно, на галерке царит вечная сырость, за шиворотом после пьесы будет черно от табаку и сажи, мало того, еще попробуй найти такое местечко, чтобы тебе не перекрывали сцены чужие головы, шапероны и шляпы с топорщащимися перьями. В Кверфурте она и представить не могла себе такую роскошь, оккулус там был один на весь городишко, в местном трактире, едва-едва бормочущий, денно и нощно окруженный пьяными углежогами — какая уж тут, нахер, пьеса…
С другой стороны… Барбаросса задумалась, позволяя взгляду катиться по полированному стеклу витрины, точно на свеженаточенных катках по поверхности замерзшего озера. Пожалуй, что и в театре есть своя прелесть. Да, там шумно, людно, грязно, но… Если ловко орудовать кулаками и локтями, можно отхватить вполне пристойные места с хорошим обзором, кроме того, в антрактах и интермедиях разносят отличные ливерные колбаски по крейцеру за штуку и можно в довесок перехватить кружку хоть и водянистого, но вполне недурного пива. А еще в театре ты помимо вони от соседей, табака и подгоревшего жира от колбасок ощущаешь прочие запахи, которые ни один оккулус, увы, передать пока не в силах — запах старого дерева от сцены, лака, свежей стружки, которой посыпают в проходах, талька от актерских париков, сгоревшего пороха, с помощью которого авансцену окутывают дымами… Забавно, иногда ей казалось, что эти простые запахи составляют добрую половину от того немудреного удовольствия, что зовется театром.
