Петр Свиридович, насупившись, моргал в некоторой растерянности.
— Ты не бойся, чуешь? Много пить не будем, — по ведерку, не больше.
— Ты что, что ты? — быстро, сердито и приглушенно заговорил Петр Свиридович. — Совсем сдурел? Ты шо, не бачишь, где я стою?
— Та бачу.
— Шо ты бачишь?
— Шо ты стоишь.
— С кем стою, дурак? — зашипел Петр Свиридович, ужимая голову в плечи, отчего щеки его надвинулись на глаза и совсем их сплющили.
— С начальством, с кем же еще, — ответил дядька.
— Так ты ж соображай, ты ж понимай трошки! Фулиган…
Дядька полез в затылок, что-то бормоча себе под нос: я шо? Я хотел как лучше, а оно, видишь, как получилось, хто ж знал, что он при начальстве непьющий человек.
— Кто это? — приблизился к Галкину Павел Степанович, не признав в этом несостоявшемся собутыльнике своего, заводского.
Петр Свиридович, наклонившись, зашептал Павлу Степановичу что-то звучно, точно мягкую пробку вставил ему в ухо. Козелков ничего не расслышал, но кивал Петру Свиридовичу с хозяйской значительностью и сдержанностью. Он все еще кивал, когда глаза его увидели, как молча сыпанули к кругу мальчишки. Они бежали целеустремленно, с перепуганными и счастливыми лицами, ловко лавируя в толпе. Бежали занимать места возле каната на кольях, которым по обе стороны судейской отгораживалась беговая дорожка от зрителей.
Секунду спустя чей-то голос страшно закричал: «Е-ду-ут!» И народ закипевшей пестрой волной хлынул к кругу. У буфета сразу обмелело. Один торопливо допивал пиво, запрокинув голову так, что другой рукой вынужден был прижать к волосам картуз, дабы тот не свалился на землю. Другой, утирая рукавом рот, бежал и оглядывался на застрявшего у бочек товарища. На дороге, идущей от конюшни, длинно и низко видневшейся красной крышей за черными парашютными кронами акаций, показался первый заезд. Синие, красные, белые камзолы сияющими пузырями надувались на ветру, толстыми колбасами казались рукава, и точно жар изнутри бродил невидимым, прозрачным пламенем по этим легким одеждам.
Кони двигались медленным танцующим шагом. Впереди, с силой угибая шею, разверзая ноздри и грозно водя очами, гарцевал могучий вороной четырехлеток Приз. За ним чуть боком плыл атласно-рыжий, с волнистой, точно мокрой гривой Альпинист. Задирая голову, горячась, подбираясь пружинно, перебивала копытами дорогу Сильва. Далее мерным шагом шла кобыла Прелесть, за нею кто-то еще.
Все это были известные публике ветераны, скакавшие когда-то на разных ипподромах страны и бравшие даже весьма значительные призы. Они открывали скачки — такая им теперь оказывалась честь, и ради чести этой, несколько, может быть, даже ироничной — все-таки не высшего или, наконец, не первого сорта товар — дружно стали подбрасывать картузы, кепки, фуражки, точно в воздухе пошло крутиться овальное колесо. По-свойски, с панибратскими возгласами указывали друг другу пальцами на всадников и лошадей: «О, Ленька сидит, ты гляди ферзя какая!» — «А это вон Приз! Я ж его, чертягу, жеребеночком отакусеньким знал!» — «Как идут, как идут, ах ты боже ж ты мой!»
Этот возвышенный стон подводил черту под всеми репликами и малопочтительными жестами — любовь брала свое, особая и единственная в своем роде любовь к лошадям.
Холодный ветерок студил голову под мокрыми от пота волосами. Уши немного закладывало, лица, нажженные весенним солнцем, были красны, точно кирпичом их натерли, горели закоробившейся кожей. От смеха, ветра, солнца побаливали морщинки у глаз, ломило слегка щеки, пощипывало заветрившие и кое-где лопнувшие губы — кричали что-то все время, улыбались, хохотали — всем хотелось побольше праздника, короткого и шумного этого счастья.
XVIII
— Ну, что ты нам на сей раз покажешь? — повернулся Василий Васильевич к Павлу Степановичу, и концы пояса тонкими ручками метнулись, как бы желая схватить Козелкова, но сил им недоставало, и они сломленно упали вниз.
— Что я могу вам показать, Василь Василич? — ответил Павел Степанович скромно. — Вы тут все не хуже меня знаете.
— Ты мне это брось, понимаешь. Я ведь знаю тебя. Он ведь в армии генералов встречал, — подмигнул Василий Васильевич всей судейской. — Так что казанскую сироту нам не строй, этот номер у нас не пройдет, не пропустим, а? — повернулся он к Петру Свиридовичу, и тот с готовностью развел руками: само собой.
Павел Степанович нахмурился. Никаких генералов он не встречал. Он, конечно, знает, как генералов в армии встречают, но это к нему никакого отношения не имеет. Он еще глубже нахмурился, потянул рукава кителя, прихватив их края кончиками пальцев, точно готовился достойное что-то ответить этому человеку, но дисциплина, привычка к ней, взяли верх. Какое-то быстрое, решительное перестроение произошло в его душе, и результат этого перестроения удивил его самого.
— В первом заезде, — сказал он вдруг с нарочитой, почти театральной строгостью, — ничего не покажу.
— Так! — крякнул весело Василий Васильевич. — А во втором? — забегал он глазками по лицу Павла Степановича с предвкушением забавной игры. — Что во втором будет?
— Во втором? — Павел Степанович как бы задумался на секунду, посмотрел в потолок, потом себе под ноги. — Во втором тоже ничего.
— Ты смотри! — совсем по-детски, с радостным удовлетворением хохотнул Василий Васильевич. — А? А?! — поворачивался он теперь то в одну, то в другую сторону. Все удивлялись и улыбались. Впрочем, были и такие, которые молчали и как бы чего-то ждали. — Ну, а — в третьем заезде?
— Кое-что есть, — сдался Павел Степанович и сдался с легким вздохом: мол, принужден, дорогие товарищи, одолел Василь Василич! И, сдавшись, тут же во всю благородную прямизну улыбнулся, открылись пещерки, в которых были видны уходящие вглубь зубы, и один, золотой, блеснул там, как будто подмигивал честной этой кампании. И все не то с разочарованием, не то с одобрением смотрели на Павла Степановича и улыбались ему небрежно, но и доброжелательно.
— Кто же? — теперь серьезно спросил Бабенко, подводя глазки свои под веки. — Двухлеток?
— Так точно. В тренотделении, у Кулиша в работе.
— Что, хорошую кажет резвость?
— Увидите сами.
— Имей в виду, директор, в этом сезоне нам знаешь где скакать? Хорошо, хорошо, сам все увижу, разберусь… все. Все, сказал!
Павел Степанович приставил ногу и слегка вытянулся и увидел, как глубоко в зрачках Василия Васильевича всплыла угрюмая усмешка и тут же утонула. Боковым зрением Козелков уловил также тонкую змейку и на добродушном, крендельном лице Петра Свиридовича и впервые за все время знакомства с ним, деловых встреч и застольных братаний почувствовал к этому человеку глухую, почти что враждебную неприязнь. Не так уж он добродушен, не так товарищески открыт и надежен, как это представлял себе Павел Степанович по своей армейской простоте.
И уже не с прежним, почти детским восхищением, а с раздражением подумал Павел Степанович о том, сколько действительно может выпить и съесть Петр Свиридович, как часто, пользуясь хлебосольством директорским, наезжал к нему прямо к обеденному часу и, пообедав с удовольствием, уезжал, так и не сказав, по каким делам завернул на конный завод. Один раз Павел Степанович разоткровенничался и сказал, что ни единого грамма продуктов со склада бесплатно не берет, что иной раз две трети зарплаты его уходит на потчевание гостей. («А в чем ходят в школу мои дети?» — подумал он вдруг теперь. Девочка в стеганой фуфайке, сыну сшили шинелишку из старой его шинели). Долго смеялся и грозил Павлу Степановичу пальцем Петр Свиридович: от брешет, от брешет, директор! И чтоб я ему поверил? Да ни в жисть!.. Шутник Козелков, а с виду такой серьезный и строгий, что прямо беда. А потом ему заботливо посоветовал: ты ж, гляди, нигде об этом не распространяйся, не говори, не выставляй себя, понимаешь, дураком!
Думая обо всем этом, Павел Степанович механически, то есть почти не слыша звуков и не понимая, зачем, ради чего собралась сюда толпа и приехали его гости, смотрел на то, как перед судейской по дорожке, пятная копытами длинные ровные полосы проборонованной земли, прогарцевала эта театральная кавалькада и стала вдали готовиться к старту с какой-то раздражающей бестолковостью.
XIX
На внутренней кромке круга расположился стартер, крепкий мужчина в пиджаке, галифе и кепке со взнесенным над головой флажком. Нижний его угол он придерживал пальцами, верхний же, свободный, бешено трепетал, точно пламя, задуваемое ветром. С тупым выражением лица стартер ждал, когда фронтально выстроятся лошади, но Приз то и дело ломал линию, выбивался из строя. Жокей, зло щерясь, задирал ему голову, передергивая поводьями, и конь, не видя земли, оседал на задние ноги и двигался связанным, мучительным поскоком, предельно, до каменных клиньев, напрягая мышцы на крутых своих ляжках.
