Гармонист играл довольно заунывно, повторял одну и ту же короткую мелодию, ни шума, ни смеха не было у костра, только раздавался глухой, мерный топот пляшущих.
Когда мы подошли ближе, озорной парнячий голос, нарочно надрываясь, разухабисто выкрикнул:
По деревне идётё,Играётё и поётё,Мое сердце разрываетёИ спать не даётё-о!
Снова стало тихо, слышался только топот. Через полминуты, не раньше, словно крепко подумав прежде, девчачий голос, такой же надрывный, пропел:
Через речку быструюЯ мосточек выстрою,Ходи, милый, ходи мой,Ходи летом и зимой!
Мы остановились под березой, недалеко от баяниста. Это был совсем пацан, вроде, пожалуй, меня. Он играл, уставившись в землю, ни на кого не глядя, словно выполнял работу, тяжелую и неинтересную.
Нас заметили.
Тот же парнячий голос, что пел частушку, выкрикнул откуда-то из темноты:
– Аа-а, Васильевские ребята пришли. – И добавил обидно: – Два сапога пара, два пацаненка – мужик!
Пляшущие недружно засмеялись, и я почувствовал локтем, как подобрался, напрягся Васька.
– Опять, гады! – прошептал он, а громко, набрав басу, чтоб переорать гармошку, крикнул: – А што энто за мужики, каких из сапог не видно!
На этот раз засмеялись громче, видно, Васька попал в точку, и перед нами возник низкорослый парень в лихо заломленной фуражке. Я, не удержавшись, хихикнул. Парень был намного старше Васьки, а ростом с меня.
– Н-ну, зар-раза! – прошипел он, злясь, но ничего больше сделать не решился.
А в Ваську будто бес вселился.
Он неожиданно подпрыгнул и, отбивая сапогами чечетку, пропел парню прямо в лицо, издевательски улыбаясь:
Оп-па, дрица-ца, ца-ца-ца-ца,Гоп-па, дриц-ца-ца-ца-ца!..
Словно пень или колдобину, Васька обошел низкорослого, вошел в круг, хлопнул, глядя куда-то в сторону, по плечу девчонку с косой, уложенной вокруг головы, замолотил сапогами пыль и запел с натужным весельем:
Ягодиночка, малиночка,Вертучие глаза,На тебя, на ягодиночку,Надеяться нельзя-а!
Парень-недомерок исчез в темноте. Васька, подмигивая мне, задиристо топал сапогами, но у девчонки, с которой он плясал, лицо было испуганное и от этого вытянутое. Она переступала ногами, озираясь по сторонам, и вдруг – я даже заметить не успел, как это произошло, – пропала.
Возле Васьки, все еще топочущего и улыбающегося, стоял низкорослый, а рядом с ним человек пять здоровых парней.
– Уступи девку! – велел он.
– Не-а! – весело откликнулся Васька, хотя никакой девки давно уже не было.
– Да ну? – крикнул низкорослый и махнул кулаком.
Васька увернулся и шарахнул мужика прямо в нос. Тот пошатнулся, фуражка, которая была, наверное, ему велика, покатилась в пыль, а Васька, согнувшись, молниеносно ударил нападавшего снова. Мужик зашатался, упал, но Ваську тузили со всех сторон здоровые парни.
Мгновение я стоял оцепенелый. Было ясно как белый день, что нас побьют, что нас сейчас сотрут в порошок. Но стоять и ждать милости победителя? Стоять, когда пятеро молотят Ваську?
Я подхватил из-под ног какой-то дрын и молча кинулся к толпе, избивавшей Ваську.
Помню, что первый удар был удачным. Палка, ударившись о чью-то спину, разломилась. Потом что-то яркое мелькало в глазах, мои кулаки сталкивались с чем-то твердым. Наконец все стихло. Парни расступились, а мы с Васькой стояли посреди круга, молчаливого и хмурого.
Не говоря ни слова, Васька схватил меня за рукав, и мы побежали.
– Ходи, милый, ходи мой, ходи летом и зимой! – крикнул вслед недоросший парень, кто-то по-разбойничьи свистнул, послышался девчачий смех.
Гармошка, смолкнув ненадолго, запиликала вновь.
Мы бежали домой, тяжело, с присвистом дыша и не говоря ни слова. В каком-то месте Васька свернул с дороги, и мы оказались у ручья. Он лег на землю и окунул голову в воду. Я сделал так же. Лицо онемело от прохлады.
– Два зуба шатаются, – сказал Васька с тоской. – Губу разбили… А шишек не сосчитать…
У меня саднила скула, болел подбородок, из носа текла, все не останавливаясь, жидкая и теплая кровь.
– Ох, гады! – сказал Васька. – Ох, гады!
Он помолчал минуту, решительно вскочил:
– Ну, я им счас!
Мы побежали снова, напрямик, продираясь сквозь кусты.
– Пошли тише! – сказал я Ваське, еле живой от усталости.
Но он не остановился.
– Не! – крикнул он. – Надо успеть! Надо успеть!
Я не понимал, куда надо успеть. Нас побили, и все. Надо признать себя побежденными. Что мы можем сделать вдвоем, ночью, против целой толпы парней? Позвать на помощь? Не кликнешь же председателя, бригадира, Макарыча или безногого сапожника. Нет, это наше поражение было только нашим, и кровь из носу тоже наша. «Сунуло же, – ругал я себя, – пойти на эту вечерку, будь она проклята! Кабы не я, спали бы теперь на сеновале и забот не знали…»
Но Васька спешил. Он бежал, хрипя и отплевываясь, увлекая за собой меня.
Серыми, тяжело дышащими тенями пробежали мы по деревне. Мало что соображая от побоев и долгого бега, я тащился вслед за Васькой и не очень удивился, когда мы оказались не у дома, а возле конюшни.
* * *
Васька растворился в темноте, громко звякнул засов, и тут же зачмокали копыта.
– Иди на сеновал! – крикнул Васька, на мгновение придержав возле меня лошадь. – Я скоро!
– Нет! – крикнул я. – Возьми меня!
– Да что ты! – воскликнул Васька и поддал сапогами в лошадиные бока. Конь всхрапнул и метнулся вперед.
– Васька! – крикнул я отчаянно. – Васька!
Залилась, зашлась в хриплом лае собака за забором.
Васька остановился. В три прыжка я догнал его.
– Чо орешь? – прохрипел он, но протянул руку.
Я вскарабкался на лошадиный круп.
– Держись крепше! – велел Васька, и мы помчались.
Впечатление было такое, будто мы летим по воздуху: земля, деревья вокруг только угадывались; одно небо, ставшее зеленоватым от приближающегося рассвета, плыло где-то над головой.
Обратная дорога к вечерке оказалась странно короткой, за кустами снова замельтешил огонек, Васька пробормотал злорадно:
– Поспели.
На опушке, за деревьями, он остановился и велел мне слезть. Разминая затекшие от неловкой езды ноги, я переступал перед конем и слушал Васькины наставления:
– Иди вон в тот куст, – приказывал он голосом командира. – Как я поскачу обратно, не мешкай, выбегай сразу…
Я кивал, не понимая ничего толком, костер и гармошка пугали меня. Ясно было, что Васька затеял что-то отчаянное, и как эта затея обернется, еще вопрос.
Словом, предстояли новые испытания, может, еще одна драка, и я, кивнув, опять подобрал с земли дрын, на этот раз покрепче.
Васька подвел коня к кусту, дал ему передохнуть, потом воскликнул глухо: «Ну!» – и ударил пятками в лошадиное брюхо.
Он мчался к костру молча, прижавшись к лошадиной шее, и на вечерке не сразу заметили стремительно скакавшую черную лошадь. Ее увидели слишком поздно. Гармошка умолкла, плясуны кинулись врассыпную, а Васька промчался прямо через костер, разметав пылающие поленья.
Все, что произошло дальше, походило на битву под Бородином. «Смешались в кучу кони, люди…» Конь был, правда, один, но он стремительно носился, громко ржал, становился на дыбы и снова скакал. Казалось – коней много.
Под березкой, в свете угасающего, разметанного костра мельтешили тени парней, девки визжали, словно их режут, и над всем этим, над разбегающейся толпой, возвышалась мрачная Васькина фигура.
Иногда он замахивался и делал такое движение, словно рубил кого-то саблей. Я догадался – это был кнут. Он торчал из голенища Васькиного сапога, когда я взбирался на лошадь.
Сражение оказалось кратким и победным. Парни, обгоняя девок, разбежались, костер утих, один только мальчишка-гармонист остался на месте, обхватив руками гармошку и вжавшись в березу. Его Васька не тронул.
Сделав последний, прощальный круг по полю боя, Васька остановил коня, оглянулся и, привстав в стременах, засвистел – долго, пронзительно и победно.
Небо уже совсем поголубело, темнота развеялась. Мы встречали утро победителями.
Руки у меня дрожали, словно это я, а не Васька рубил сейчас противников. Я сидел, обхватив Ваську за живот, и слышал ладонью, как гулко, молотом, стучит его сердце.
Поставив коня, Васька закрыл засов. Темнота все расступалась, и я увидел, как он засунул в петлю здоровый ржавый гвоздь.
– Гляди! – показал он мне, когда мы уходили от конюшни.
На лавке сидел пустой тулуп. Палка подпирала воротник, и в темноте тулуп походил на сторожа.
– Вот хитрая старуха! – покачал головой Васька. – Ночью спит, а под утро выходит.
Домой мы пробирались задами. Васька шмыгнул в ограду первым, за ним шагнул я.
– Кхм, кхм! – откашлялся кто-то в полумраке.
Мы вздрогнули. На крылечке сидели тетя Нюра и Семен Андреевич.
Васька затоптался, растерявшись, и вдруг сказал:
– Здрасьте!
