Николай Иванович писал жене и дочери, что всякий раз перед атакой он обращался к Богу. И даже носил крестик – его сделал ему некий умелец из роты. Степанида Терентьевна радовалась этому, но дочь фыркала.
Дофыркалась.
Прости ей, Боже, окаянной!
Степанида Терентьевна упала на колени перед дочерью и погрузилась в молитву. Она то читала драгоценную свою книжицу, то плакала, прося Бога и святителя Николая о прощении дочери. Она не заметила, как сменились милиционеры: теперь на кухне дежурили Георгий Песчанов из угро и Иван Бородий. Они по долгу службы заглянули в тесную комнату, отметили, что белая Вера в голубом платье стоит, как стояла, что перед ней лежит мать в чёрном, и поскорее отошли к кухонному столу.
– Что это она делает? – шёпотом спросил Иван Бородий.
Георгий Песчанов пожал плечами:
– Кто его знает. Молится, должно быть.
Бородий подивился:
– Молится? Ну, и дела. Она чего, совсем тёмная? Вроде при социализме живём, а всё никак эти религиозные цепи не скинем. У меня бабка тоже в церкви пропадает. Уж сколько ругался с ней, а без толку. Перекрестится, голову опустит, покивает, а в воскресенье опять её дома не видать.
– Бог – это предрассудки прошлого, с которым необходимо бороться, – заученно высказался Георгий Песчанов.
– Во-во. Ты понимаешь, жена понимает, все понимают! А они прутся и прутся в церковь, будто сливками там намазано! – сердился вполголоса Бородий.
Песчанов рассеянно поправил:
– Мёдом.
– Чего?
– Я говорю, не сливками, а мёдом там вымазано.
– Без разницы... хотя, если б водку поставили... – Бородий ухмыльнулся, – ... я б из церкви не вылезал...
Георгий озадаченно покосился на своего напарника, не зная, верить его словам или нет. Бородий, заметив выражение его лица, посерьёзнел:
– Но-но! Это я шутканул. Не понял, что ли?
– Шутканул, так шутканул, – пожал плечами Песчанов, – чего дёргаешься.
– А чтоб ты донос на меня не настрочил.
Иван вперился в Георгия цепким настороженным взглядом. Георгий хохотнул коротко.
– Вот нагородил! Донос... Тебе что тут, контрреволюция, саботаж, измена Родине, подстрекательство или уголовщина? Тихо давай, а то ночь долгая, успеем горло высушить.
– Ну, смотри, – медленно процедил Иван и через какое-то время отмяк и снова по доброму косился на товарища по несчас... по дежурству, то есть.
Время близилось к полуночи. Молодые постовые отчаянно зевали и клонили голову на застеленный выцветшей белой в цветочек клеёнкой стол, стоящий у окна в кухне. А мать Веры всё клала поклоны, всё молила Бога о прощении дочери.
Из-за яркой белой каменной кожи Вера в полумраке чудилась потусторонним видением, призраком чужого сна. Голубое платье казалось серо-синим.
Стрелки часов задержались на «двенадцати» и обыденно перескочили на крохотное деление вперёд. И тут мраморные губы Веры с трудом раскрылись, словно преодолевая онемелость, шевельнулась грудь, набирая воздух, и из самого нутра девушки раздался жуткий крик, оглушительный, полный страха и метаний:
– Ма-ама-а-а!!
Степанида Терентьевна отшатнулась и упала, в ужасе глядя на дочь. Милиционеры от неожиданности вздрогнули всем телом и скатились со стульев на пол. В паузу они неловко, суетливо поднялись на ноги и, дрожа, заглянули в гостиную, готовые в одно мгновение кинуться прочь, если станет ещё кошмарнее, чем слово в устах живой статуи, приросшей намертво к полу.
– Молись, ма-ама-а! – стоном оглушительно прокричала Вера. – Молись!
Ни одна ресница не дрогнула на её открытых глазах. И тело от крика не тряслось, оставаясь таким же холодным и каменным.
– В грехах погибаем! – стонала Вера.
У милиционеров дыбом встали волосы, пробежала колючая гусиная кожа.
– В аду вся земля!
Крикнула, замолчала.
Через несколько минут снова разверзлись ледяные уста, и из глотки вырвалось рыдание:
– Мама, молись!
И без пауз те же слова:
– Молись! В грехах погибаем! В огне вся земля! Горим, мама! Молись!
Сон сошёл, как нет его. Иван и Георгий стояли у косяков, будто заворожённые, и пытались не слушать, не смотреть – и не могли.
Вера кричала всю ночь. В шесть утра уста её сомкнулись, как запечатались. Утомлённая Степанида Терентьевна уснула тут же на полу у ног дочери. Когда заявился новый караул, прежний с трудом сдал дежурство: оба были чрезвычайно утомлены.
Перед тем, как нахлобучить шапку, Георгий Песчанов случайно увидел себя в небольшом прямоугольном зеркальце, прибитом возле умывальника у входа, сглотнул и закашлялся.
– Ты чего? – хмуро спросил Иван Бородий, открывая дверь в сенцы. – Слюной подавился?
Не ожидая ответа, нырнул во тьму сенцев. Георгий натянул шапку и вслед за ним толкнул дверь. Во дворе Иван закурил «Беломор» и сказал, прищурившись тёмные окна дома номер сорок шесть.
– Рассказать надо Мозжорину. Вместе пойдём?
Георгий втянул в себя морозный воздух.
– Вместе. А то не поверит.
Иван покурил.
– Вату в уши натолкай – и то, я думаю, не поможет.
Георгий согласно кивнул. Иван бросил вонючий окурок в собачью конуру.
– А ты чего не куришь? – запоздало заметил он.
– Не могу, – признался Песчанов. – Как отшибло. Веришь, нет?
– Верят в Бога, а у нас доказательства нужны.
Иван вздохнул и покосился на чернеющий в раннем утре дом.
– А вот они и доказательства, – произнёс он. – Хочешь не хочешь, а приходится признать.
– Что признать?
– Что Бог существует.
Иван Бородий открыл калитку, шагнул на утоптанную в снегу тропинку и остолбенел: напротив скандального дома стояла в молчании толпа. Одни мирские, ни одного священника.
– Чего это они? – вырвалось у Бородия.
– Глядят вон, – попытался объяснить Георгий. – Ждут.
– Чего ждут? Второго пришествия Христа? Раз она об адском пламени кричала – значит, точно скоро оно, – пробормотал Бородий. – Эй, разойдись! Нечего тут смотреть!
Он споро двинулся налево, в отделение, помня, что надо дозвониться до Мозжорина, доложить по всей форме о происшедшем и идти спать, потому что он совершенно измотался. Что ему делать дальше со всем тем, что творилось в смятенной его душе, он не очень чётко представлял. Но глубоко внутри родилось смутное, едва осознанное желание зайти в Покровский собор или Петропавловскую церковь и взглянуть на того, кто наказал Веру, и на Того, Кто разрешил ему это сделать. Но не сейчас. И не сегодня. Возможно... завтра. Или... через неделю.
Воспалённый ужасающей безсонной ночью мозг Ивана Бородия буквально пылал – как тот огонь, о котором кричала Вера. На перекрёстке он задержался, а потом, не выдержав зова Вериного голоса, стучавшему и стучавшему ему по лбу, повернул к Покровскому храму, не зная, открыт ли он в такую рань.
Георгий Песчанов при виде собравшейся на улице молчаливой толпы несколько смутился. Он чувствовал, что вот-вот на него польются потоки вопросов и стенаний, и торопился оставить это странное место, вывернувшее его душу (или поставившее её на место?). Он не успел. Раздались голоса:
– Кричит Вера. Кричит.
– Слышь, как кричит: даже до улицы достаёт.
– Волосы дыбом, какой страшный крик.
– И всю ночь, всю ночь!
– Не всю. С полуночи только.
– А мать-то её, мать-то как? Сердце, говорят, больное, не выдержит, поди, такого страха...
– Милочек, а как она, девушка-то – стоит всё?
Георгий вынужден был ответить: его не пропускали.
– Стоит, стоит, граждане.
– Икону всё не выпускает?
– Дышит?
– А кто ж её кормит? И чем?
– И, правда, белая и каменная?
Георгий возвысил голос, заметив приближающийся патруль из оцепления:
– Ничего не могу больше сказать, товарищи! Запрещено! Расходитесь, пока вас не арестовали!
Перед ним, наконец, расступились, и Георгий Песчаный, про себя облегчённо вздохнув, заспешил навстречу патрулю. Обоих признал:
– Улаков! Корпусов! Поменялись?
Парни кивнули, стараясь не оборачиваться на сорок шестой дом.
– Чего толпу не гоните? Не положено ж.
– Сейчас погонят, приказ уже отдали, – сказал Улаков.
– Ладно.
Георгий едва сдержал вздох, невесть отчего рвавшийся из груди.
– Крики-то слышали? – спросил он.
– Слыхали, – подтвердил Корпусов. – До костей пробирает.
– Волосы шевелятся, – добавил Улаков. – Ты видел, как она кричала?
– Видел.
– И чего? Прямо рот открывает? По-настоящему? – допытывался Улаков.
– А как ещё? – не понял вопроса Песчанов.
– А кто его знает, как? Утробой, может, как-то, я ж её не видал, – оправдался Улаков. – Ладно, мы пошли. И спать охота, и не усну точно.
– Я тоже, – поддакнул Корпусов. – Душу изморозь берёт, до того она страшно кричала. Век не забуду.
– И я. Прощай, Песчанов, встретимся ещё.
– Встретимся, – пробормотал Георгий.
Оставшись один, он долго ещё стоял в тишине позднего утра и думал о криках Веры. Вздрогнул, когда кто-то легонько тронул его за локоть. Обернулся – бабка стоит какая-то и умоляюще мигает серыми глазами.
