— О нет, этого я тебе не скажу.
— А я подпишу тебе несколько книг…
Тяжело вздохнув, Кэмерон понял, что его раскроют. Он очень хотел эти книги.
— Моя мама… она была огромной фанаткой «Звёздного пути». Просто огромной.
Очередной головокружительный смешок от Джона, и повернулось ещё несколько голов.
— Тиберий?
— Ты знаешь. Она любила Кирка.
— Она была фанаткой Шетнера или предпочитала Кирка в исполнении Пайна?
Сердце Кэма оборвалось при упоминании наименее любимой им темы. Он задумался, сможет ли когда-нибудь думать о своей маме и не чувствовать этой ноющей пропасти потери глубоко внутри. Он прижал руку к животу, будто чтобы отогнать это чувство.
— К сожалению, мы потеряли её задолго до того, как Пайн сыграл Кирка.
Лицо Джона мгновенно стало серьёзнее, но вместо жалости, которую он обычно видел у людей после этих слов, он увидел нечто другое. Он увидел не только сочувствие, но и сходство. Джона точно знал, что чувствует Кэмерон. Затем он вспомнил, как Рохан говорил, что мать Джона умерла в Ривербенде.
— Чёрт, прости, — говорил Джона. — Я тоже потерял мать, — в его глазах снова появился этот далёкий, загнанный взгляд, отслеживающий в комнате что-то, чего не было, или чего не видел никто другой. — Так что я хочу, чтобы она просто оставила меня в покое, чёрт возьми.
***
Прокрутившись несколько часов, Кэмерон наконец отказался от мысли заснуть. Автобус из Ривербенда появится перед его крохотной квартирой на первом этаже менее чем через четыре часа, а сна у него ещё не было ни в одном глазу. Предыдущий день был беспокойным, мягко говоря. Между необычными разговорами с Джона и очередным приёмом у доктора Шелдона, Кэмерон остался с чувством смятения.
Доктор Шелдон не брался сразу говорить то, что думает — Кэмерон не был уверен, что мозгоправы так вообще делают — но этот мужчина ясно дал понять, что в меню будет депрессия. Кэмерон не до конца справился со смертью матери, от этого и потеря единственного собеседника насчёт ориентации. Его воспоминания о ней всё уменьшались, не оставляя ничего, кроме прозрачной киноплёнки, которая будет мерцать и тормозить в его разуме. Казалось, одиночество с каждым днём обхватывает его всё крепче.
И вот, он околачивался в каком-то сонном городке посреди гор неизвестности, даже без машины и прав, чтобы её водить. Он едва говорил со своей семьёй с тех пор, как приехал в Северную Каролину — он полагал, что они избегают неловких разговоров так же, как и он. Единственными людьми, с которыми он как-то контактировал, были сотрудники и постояльцы Ривербенда. Джона.
И эта была нить мыслей, за которой он не должен был следовать. Кэмерон прекратил попытки заснуть, практически со злостью сбрасывая с тела одеяло, а затем задрожал, когда прохладный воздух коснулся его почти обнажённой кожи. Он потянулся за своей фланелевой пижамой, лениво накинутой на стул, и натянул её, пытаясь не давать зубам стучать. Затем он в несколько щелчков поправил терморегулятор. Ему нужно было, чтобы к его возвращению было тепло.
Когда «Чейз и Слоан» закончилось, и образовалась группа, семья Кэма собрала вещи и переехала из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, войдя в музыкальную индустрию Манхэттена. Кэмерон любил Нью-Йорк, заряженную электричеством атмосферу, еду, людей; он любил там всё. Возможно, по этому он скучал больше всего после вынужденного переезда в Северную Каролину, может, даже больше, чем по своей семье.
От чего он не мог отказаться, так это от образа жизни, который был у многих жителей Нью-Йорка. Кэмерон называл это «культурой патио», рождённой из необходимости максимизировать функциональность маленьких пространств, которые так часто были стиснуты городом — коллективный обычай растягивать окружающую среду, устраивать вечеринки на крышах и пожарных лестницах. В таком духе, Кэмерон превратил маленький бетонный дворик своей студии в городской оазис, несмотря на все открытые пространства, которые окружали карликовый город Фолли-Крик, штат Северная Каролина.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Взяв толстый шерстяной плед со своего футона, Кэмерон открыл раздвижную стеклянную дверь и вышел на свой крохотный островок одиночества. Он свесил с выступа балкона пластиковые панели, такие, как используют для укрытия лодок от непогоды, но оставил одну расстёгнутой и поднял вверх, чтобы выпустить дым из своей маленькой трубы.
Рядом с терракотовым камином он держал стопку дров и корзину щепок для розжига. Иногда он использовал газету, но ничто не могло сравниться с треском огня, рождающегося от кедровых щепок и испанского мха. Много лет назад, до Лос-Анджелеса — сейчас казалось, будто это было сто лет назад — Кэмерон был обычным ребёнком из Болдер, Колорадо, и отец водил его в поход и разрешил присоединиться к скаутам. Время от времени, оставаясь один в темноте, Кэмерон хотел, чтобы этого никогда не было — Калифорнии, «Чейз и Слоан», Нью-Йорка, «Фоксфаер» — но затем он думал обо всём хорошем, что при этом произошло, и чувствовал себя ужасно виноватым.
Кэмерон хохотнул сам себе.
— Может, мне стоит рассказать об этом Мозгоправу Шелдону. Он, наверное, обделается от восторга, — сказал он в пустоту ночи.
Укутав плотнее одеялом своё скрытое под фланелью тело, Кэмерон наклонился развести огонь, плавными ровными движениями. Он не был уверен, что в доме разрешено устраивать на террасе камин, или что это вообще законно, но в Нью-Йорке это никогда их не останавливало. Кроме того, он проснулся с внезапной, необъяснимой необходимостью оказаться на улице, сбежать за пределы своей микроквартиры с её удушающей пустотой.
Как только огонь заревел внутри круглого, как живот Будды, камина, и ароматный дым радостно повалил из трубы и клубился в личной, скрытой за пластиком пещере Кэма, он устроился на мягком шезлонге. Он с запозданием пожалел, что не сделал себе чашку кофе или горячего какао, но он ни за что не собирался вставать, когда закрытый балкон начинало заполнять приятное тепло.
Кэмерон вздохнул и откинулся назад, глядя в тёмную-тёмную ночь. Он никогда не видел такой темноты, как минимум с детства в Болдере, и даже с того времени он не помнил ничего подобного. Холодный воздух щипал, густой и статически заряженный, но тяжёлый от обещания свежего снега. Лунный свет отражался от свежей пудры, уже покрывающей землю, создавая дезориентирующую иллюзию дня, контрастируя с давящей темнотой леса и неба. От этого Кэмерон сбивался с равновесия, чувствуя себя далёким… одиноким. Или, может быть, он уже испытывал такое, и ясная кристальная ночь издевалась над ним, отражая его внутреннее беспокойство.
Кэмерон чувствовал, как на него опустился давящий вес, отвратительный, но в целом знакомый, а затем он как всегда почувствовал невыносимую тяжесть того, что жив. То, что чувствуешь, когда не спишь в три часа ночи, зная, что нужно вставать в шесть и повторять всё заново, эту бесконечную ленту Мёбиуса, ленту существования. Иногда оно просто подкрадывалось к нему и готово было раздавить.
Крепче укутавшись в одеяло, Кэмерон уткнулся носом в подушки на шезлонге и отключился от бессмысленного мира. Если он и чувствовал тёплую влагу на щеках, и как его лёгкие содрогаются и дёргаются от рыданий, что ж, всем вокруг было плевать.
Глава 6
Наступил день стервы. Джона был назначен приём с доктором Ив Каллоуэй. Он был довольно уверен, что его ненависть к ней увеличивается его психозом, но это не меняло слабой ярости, которая жгла его желудок каждый раз, когда он смотрел на её худое лицо.
Доктор Шелдон настаивал, чтобы Джона ходил ко всем трём докторам Ривербенда, раз никто не мог согласиться насчёт его диагноза. По его словам, один из них мог уловить что-то, что упускали другие. Но методы Кэллоуэй провоцировали Джона; она ковыряла и беспокоила его разум, будто он был каким-то образцом в лаборатории или существом в зоопарке. «Приходите посмотреть на сумасшедшего человека в его естественной середе обитания». У него никогда не было ощущения, что её это действительно волнует. Она искала объект для доклада, который прославит её как психотерапевта, но этого не будет — потому что она была стервой.
