Они всегда встречались в её кабинете. Джона нравилось верить, что это потому, что она любит хвастаться своим кабинетом, который был больше, чем у Шелдона, и с окном. Стены были окрашены в глубокий бордовый цвет, с белой каёмкой. Огромный дубовый книжный шкаф занимал целую стену, переполненный журналами и книгами, опубликованными психологическими исследованиями и медицинскими справочниками. Возможно, это должно было подчёркивать её ум, но Джона считал это хвастовством.
Конечно, её стол был гигантским двойником шкафа, возвышаясь между женщиной на мягком чёрном кожаном кресле и Джона, замкнувшимся на стуле с твёрдой спинкой. Её светлые волосы были убраны с лица назад в тугой хвост, покрытые дюймом лака. Конечно же, ни один волосок не должен был выбиться. Её птичьи черты лица были доведены до совершенства точным макияжем, хотя результат был привлекательным скорее по-мужски, чем по-женски, и глядя на неё Джона чувствовал, что его слегка подташнивает. Но он был уверен, что это какой-то рефлекс Павлова на её стервозность.
Доктор Кэллоуэй устроила показуху, кладя свой диктофон перед Джона и включая его. Затем она слегка фыркнула и чопорно сложила руки на записной книжке на столе.
— Итак… мы снова здесь, Джона.
— Да, мы здесь, — повторил Джона, копируя её позу. Он делал так только с Кэллоуэй, потому что знал, что ей от этого некомфортно. Затем он наклонил голову и уставился на неё, своими широко раскрытыми от бессонницы глазами, что было обычным эффектом в начале приступа и неизбежным в конце. — Что вы хотели обсудить, доктор?
Её сильно накрашенные глаза максимально сузились, а губы сжались. Джона знал, как она к нему относится, хотел, чтобы она просто уже призналась и сказала это, чёрт возьми. Притворство он ненавидел больше всего. Если она собиралась быть стервой, то по меньшей мере могла бы отвечать за это. Вздохнув и слегка покачав головой, она откинулась на спинку кресла, со скрипом кожи и пружин.
— Как обстоят дела с тех пор, как мы виделись последний раз?
Фальш, фальш, фальш. Как ей удавалось звучать так искренне со своей сжатой челюстью, когда Джона знал, что она хочет только уничтожить его? Он отдёрнулся дальше от неё, сжимаясь на своём месте. Этот её лазерный взгляд сосредоточился на нём, её глаза перещёлкнулись на его лицо как хлыст.
— Что происходит в этой твоей голове? Ты считаешь, что я снова замышляю что-то против тебя?
Идея отношения. Снова. Она считала так, но на самом деле он просто знал. Она с самого начала пыталась убедить других докторов, что у него шизотипическое расстройство личности. Поначалу она считала, что это шизофрения, но у него не было достаточно признаков, чтобы подтвердить диагноз. Будто её зло, её стервозность были только в его голове. Он мог признать, что, может быть, отчасти это было так, но он не ошибался на её счёт. Он видел, как другие доктора, медсёстры, чёрт, даже другие постояльцы смотрят на неё, будто на кобру, которая сбежала из клетки в зоопарке.
— Тогда ладно, — сказала она на его молчание. — Может, мы начнём так: этот приступ как-то отличается от последнего раза, когда ты был здесь с нами?
Джона действительно задумался над этим, серьёзно задумался. На этот раз кошмары намного быстрее перешли в бессонницу. Его разрыв связи с внешним миром казался более абсолютным, парил он всё дальше.
— Да, — сказал он и рассказал ей то, что пришло ему в голову.
Она нахмурилась, будто обдумывая его слова. Уставшие глаза Джона дёргались и теряли фокус, зрительные мышцы слабли от отсутствия отдыха. Вскоре бордовые стены перетекли в сырые серые камни потолка по краям. Он следил за изменением глазами, которые болезненно крутились в глазницах, пока больше не смог разобрать, где верх.
— У тебя видения, да? Прямо сейчас.
Горло Джона сжалось. У него было весёлое, провокационное желание не говорить ей — комната взрывалась призраками, а стерва не могла увидеть ни капли. Доктор Кэллоуэй не теряла решимости от его тишины. Разве хороший терапевт не должен держать свою варежку на замке, пока он разбирается со своими мыслями?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Видишь ли, когда у тебя галлюцинации, ты делаешь глазами конкретную вещь. Это ясно как день.
Джона не нравилась эта мысль, так что он опустил веки, прикрывая окна в свою душу — или в психику — густым чёрным рядом длинных ресниц. Кэллоуэй хохотнула, будто знала, что он делает, и её это смешило. Джона хотелось что-нибудь в неё кинуть, хотя он никогда особо не был склонен к жестокости. В конце концов, это была ниша его отца.
— Почему ты мне так не доверяешь, Джона?
— Потому что вы считаете меня сумасшедшим. И не просто сумасшедшим, а стопроцентным, неисправимым и слетевшим с катушек, — Джона чувствовал это каждой клеткой своего естества.
— Я никогда ничего такого не говорила, — отмахнулась она. Она сжала губы. Её приторно сладкий парфюм парил между ними вездесущим облаком, отчего Джона тошнило. — Расскажи мне о своём отказе от лечения. Ты не хочешь поправиться, Джона?
Вопрос выбил его из колеи. Первым ему на ум пришёл ответ: «Конечно, я хочу поправиться, что за вопрос?» Но когда он подумал больше, этот аргумент оказался весомым. Он приезжал в Ривербенд во время парения, чтобы держать себя и всех остальных в безопасности, но отказывался от лекарств, сопротивлялся терапии при каждом возможном шансе и редко следовал правилам. Хотел ли он поправиться? Даже если он сам задавал этот вопрос, ему казалось, что стерва действительно эффективно промывает ему мозг. Чудеса никогда не прекратятся?
— Я… я хочу поправиться, но…
— Но что?
— Я думаю, может быть… Я не думаю, что это возможно. В смысле, может быть, я здесь просто топчусь на месте. Потому что то, что я вижу — вы называете это галлюцинациями — настоящее, как я и вы. Они рядом с тех пор, как… ну, долгое время. Полагаю, я просто не могу представить мир, где у меня другая реальность.
Кэллоуэй мычала, держа во рту ластик от карандаша, и смотрела на него своими проницательными и блестящими птичьими глазами.
— Я хочу, чтобы ты подумал над этим к нашему следующему приёму. Какой тебе будет казаться жизнь без галлюцинаций и иллюзий, без твоих мыслей о том, что люди охотятся на тебя или возвращаются из могилы, чтобы тебя забрать? Попробуй представить, как будет выглядеть день, полный «нормальности». Мы обсудим это, когда ты придёшь в следующий раз. Хорошо?
— Х-хорошо, — вяло ответил Джона, его брови опустились ниже на глазницы. Казалось, время прошло слишком быстро, и он задумался, как долго она разрешила ему просто сидеть и плавать среди своих призраков. Ещё он был дезориентирован тем, какой оборот принял приём. Он ожидал, что она будет тыкать и колоть его, как всегда, а он ускользнёт и разозлит её, как всегда. Вместо этого она заставила его задуматься, и ему было не совсем комфортно от этой идеи.
***
Джона смотрел на свою ладонь, прикреплённую к его руке, которая предположительно была прикреплена к его телу. Она выглядела как рука и, по всем правилам, принадлежала ему, но он не чувствовал связи с ней. Это было почти как протез или, точнее, будто кто-то совсем отрубил ему руку, а затем попытался пришить обратно, только перекрутил все нервы и прочее. Иногда всё тело Джона казалось таким, и это было ближе к концу приступа, но на этот раз дело было только в его левой руке.
Это приводило в замешательство, мягко говоря, будто физическое зеркало его эмоциональной отдалённости с окружающим миром. И он был всё ещё сбит с толку после приёма у доктора Кэллоуэй. Он был так уверен в своём мнении о ней — что она хочет только навязать ему свои смутные диагнозы и прилепить их, чтобы издать какой-нибудь изумительный доклад — но то, как она вела себя сегодня утром… Она заставляла его думать, что он всё это выдумал. Это был жестокий трюк для того, кто едва мог отличить реальность от психоза.
Джона был взвинчен, глубокий настойчивый зуд под его кожей вызывал ощущение, будто тысяча песчаных крабов ползают в попытках найти выход. Он редко чувствовал себя в Ривербенде как в ловушке, но в этот день стены сжимались вокруг него. Они набухали, расширяясь в его сторону, затем содрогались жутким живым пульсом, заполняя его уши повторяющимся: «убирайсяубирайсяубирайся». Но он не мог, так ведь? Он никогда не спрашивал о правилах, касающихся земель за пределами здания, потому что никогда не выходил на улицу. Слишком опасно.
