Алкоголь широким потоком тек из бутылок в бокалы, а из бокалов – в жадные воронки ртов. Лица краснели, лысины блестели, по лбам и вискам тек пот, глаза наполнялись бессмысленным весельем. Манеры комкались и теряли свежесть, словно использованные салфетки. Вино расплескивалось на скатерти, майонез падал на грудь и колени, оливки улетали в неведомую даль. Официанты с вымученными улыбками сновали между столами, подливая напитки, меняя пепельницы и стряхивая крошки. Дива таяла в табачном дыму.
После каждой песни она исчезала за кулисами, и паузы между номерами становились все длинней. Пока дива отсутствовала, ее место перед микрофоном занимал ведущий – актер, более известный своими многочисленными белыми зубами, чем редкими и незначительными ролями. Актер вальяжно подплывал к микрофону, изображал улыбку – скалился, щурил глаза, ослепленный сверканьем своих знаменитых зубов, – и хамоватым самодовольным голосом объявлял очередное имя. Имя – иногда знаменитое – выкатывалось на сцену и, с трудом балансируя на шпильках или широко расставив ноги в лакированных ботинках и брюках от какой-нибудь итальянской канальи, а в критические моменты повисая на микрофонной стойке, выкрикивало тост. Тосты, как и паузы дивы, становились все длинней – и все бессвязней. Бессвязность несколько облегчала мне жизнь, потому что те тосты, которые я могла разобрать и понять, отличались отвратительной льстивостью. По мне, слушать лесть такого сорта неприятно, даже если она говорится от чистого сердца. Правда, никого из допущенных к микрофону заподозрить в чистосердечии я не могла. Друзья и приятели Гангрены напоминали мне сборище старых лис, передушивших, вместе и поодиночке, не один курятник, и дождаться от них искренности можно было, только застав их в момент сытого урчания над кучкой окровавленных костей и перьев.
Гангрена подходила то к одному столику, то к другому столику, одаривала улыбками, обменивалась поцелуями, отмахивалась от комплиментов. Лидочка сообщила мне, что одна из подсобных комнат ресторана завалена подарками и цветами, и на этих богатствах как Кощей на злате чахнет один из охранников. За Гангрениным столиком наливались водкой класса премиум богемные кудри, высокопоставленная плешь, театральная седина со следами былой красоты, кинематографические усы, а также муж хозяйки бала – существо без свойств. Виновница торжества наслаждалась каждой минутой, каждой мелочью и деталью вечера, а больше всего своим собственным великолепием, и имела на то полное право – затейливо уложенные и выкрашенные во все оттенки красного волосы, зеленое вечернее платье и, разумеется, лучшие друзья девушек на пальцах, в ушах и на шее. Блеск, как сказала бы одна любительница мексиканских тушканов.
Я с тоской ожидала, когда высочайшее внимание прольется и на наш убогий уголок. Несмотря на обильную закуску, мартини, смешавшись в желудке с глинвейном, образовало взрывчатую смесь, перемешавшую остатки мозга в моей и без того некрепкой с недосыпа голове, и последствия могли быть разнообразными. Горькую правду хотелось мне сказать Гангрене о ее гостях, ее вкусе, ее характере, стиле руководства и горькой судьбе ее подчиненных. Тонко и льстиво очаровать в то же время хотелось мне дорогую начальницу, мудрую – о! прозорливую женщину! успешную, незаурядную, дальновидную! И решительно не знала я, куда меня может понести, и боялась, что и понесет не туда, куда следует, и занесет дальше, чем нужно.
На мое счастье, в тот самый момент, когда Гангрена, приветливо улыбаясь, двинулась в сторону нашего столика, зубастый конферансье провозгласил со сцены:
– А теперь – наконец-то! – на сцену выйдет та, которую мы все так долго ждали!.. Она – прекрасна! Она – опасна! Она – юна! Она – влюблена! Она – сегодня с нами! Она – кто? Догадайтесь сами!.. Встречайте – Ляля Берендей!
В зале пронзительно взвизгнули.
Ударила по перепонкам нахальная, но глуповатая музыка, и из-за кулис выскочила разбитная девица, почему-то похожая на выпускницу парикмахерского лицея, только что сошедшую с электрички «Москва – Гжель», хотя всем – даже мне – было известно, что закончила девица один из лучших вузов столицы и что вышла она из «лексуса» последней модели.
Выхватив микрофон у зубастого, Ляля Берендей неразборчиво проорала поздравление Гангрене и запела песню, которую я раньше никогда не слышала, и была бы несказанно счастлива никогда не услышать.
Гангрена сменила милостивую улыбку на выражение восторга и упоения, и ринулась к своему столику, а оттуда – на середину зала, волоча за собой чиновную лысину и режиссерские усы. Немедленно вся троица кинулась в пляс, причем лысина пустилась вокруг Гангрены вприсядку, а усы немедленно отбили такую чечетку, что и Фред Астер позавидовал бы. Гангрена плавала павой, описывая круги и восьмерки, словно русские народные девушки в кокошниках из популярного во времена моего детства ансамбля «Березка». Прочие столы оживились тоже и вскоре на всем свободном пространстве прыгала густая толпа.
Я сидела, уткнувшись носом в тарелку и тихонько постанывала. Голос Ляли Берендей пробирал меня до самых печенок.
– Съешь жульенчик, – рявкнула мне в ухо сердобольная Аглая. – Манечки-Сергевнин. Она сама не будет.
Но жульенчик не лез мне в горло. Я сделала большой глоток мартини, съела оливку, выпила еще марини… Тут песня кончилась, я перевела дух, но Ляля Берендей только выкрикнула короткое приветствие гостям вечера, и немедля грянула вторая песня. Это были чертовы «Фигли-мигли». Я застонала во весь голос и вскочила из-за стола – с трудом оторвавшись от стула.
– Не могу больше! – крикнула Аглае сквозь грохот музыки. – Пойду подышу свежим воздухом!
Забрав в гардеробе дубленку, накинула ее на плечи и вышла за дверь. Торопливо полезла за сигаретами. Возвращаться не буду. Ну их к черту. В моем трудовом договоре не записано, что я должна слушать Лялю Берендей. Я чиркнула колесиком зажигалки и жадно затянулась.
Недолгий зимний день давно погас. Метель стихла. На черном небе проклюнулись крохотные, словно манная крупа, звездочки. Я выдохнула дым и с наслаждением вдохнула полную грудь холодного свежего воздуха. Как-то сразу позабылся день рождения Гангрены, завывания Ляли Берендей, и обильная жирная пища перестала тянуть меня к земле…
И вспомнились мне синие глаза, и белый шрам над левой бровью на загорелом лбу, и упавшая на глаза светлая прядь, и рука, эту прядь убравшая… Уверенная и твердая рука, устраняющая зубную боль одним четким движеньем…
Все это вспомнилось мне так ярко, что моя собственная рука невольно полезла за телефоном.
Вообще-то среди женщин бытует мненье, что мужчине надо звонить на третий день после знакомства. Среди мужчин, говорят, тоже распространены какие-то сложные калькуляции подобного рода – с дробями, квадратными корнями и неизвестными величинами. Правда, все мужчины, которых я могла заподозрить в неравнодушном отношении к моей скромной особе, звонили мне почти немедленно. Если знакомство происходило в полночь, телефонный звонок будил меня в семь утра – даже если разлука приключалась только в три часа ночи – и через час назначалась встреча. Срочность объяснялась тем, что звонивший хотел немедленно сделать для меня нечто полезное и нужное: подарить книгу, видеокассету, копию своей дипломной работы, упаковку мультивитаминов или шоколадку с орехами. Если же по какой-то причине позвонить должна была я сама, и не делала этого в течение суток, меня начинали разыскивать по всем знакомым и незнакомым, называя предлоги столь странные, что все – и знакомые, и незнакомые, понимали: речь идет о большой и чистой любви – и давали мой номер, или номер тех, кто мог знать мой номер, а я впоследствии подвергалась суровой проработке за бесчувственность.
И что, скажите на милость, дадут мне лишних три дня ожидания его звонка – не считая истрепанных нервов и потерянного зря времени? И потом, разве у меня одной на свете болят зубы? Мало ли, сколько красивых девушек в Москве, и у всех бывает не пульпит, так кариес, не кариес, так зубной камень! За три дня таких девушек может набраться с десяток, а я должна буду ждать, пока мой прекрасный принц выберет кого-то другого, пока я тут считаю минуты?!
Как уже было сказано, алкоголь (бессистемно и к тому же не первый день принимаемый) ударил в мою не сильно привыкшую к возлияниям голову. В трезвом виде мне нипочем не хватило бы решимости. Но, давайте говорить начистоту, разве одной мне спиртное восполняет нехватку храбрости?
И я набрала его номер.
Трубка тихонько побулькала перед соединением и пустила мне в ухо длинный гудок.
В то же время откуда-то снизу, из-под крыльца заиграл Марш Красных Кавалеристов – сначала приглушенно, потом довольно громко – кто-то вытащил мобильный из кармана.
– Ал-лё! – сказал голос в трубке – и то же самое, с такой же интонацией, сказал голос внизу. Пораженная совпадением я свесилась через перила и, немного испуганно, позвала:
