Пушкин схватился за трость, намереваясь поддержать атаку, но нужды в том уже не было: Безобразов страшным ударом прикладом разбил голову очередного душегуба, а пара оставшихся на ногах резво повернула прочь от опасных «благородий», побежав куда быстрее, чем их могли преследовать.
— Хватайте ружья, Александр Сергеевич, — прорычал вошедший в раж ротмистр, — хватайте и на позицию. Мы им покажем!
Но показать им ничего не довелось, как на сцене театра боевых действий показались новые лица. Раздался очередной свист, долгий, протяжный, за ним прозвучал выстрел, судя по звуку — пистолетный, донёсся топот копыт, и за повозками, где всё ещё стояло несколько разбойников, на дорогу выехало четверо всадников. Первый из них, на роскошном вороном скакуне, в упор уложил кого-то из слишком осторожных представителей шайки, на чём всё сопротивление и было сломлено. Ошеломлённые внезапным подкреплением к «благородиям», осознавая, что дело не выгорело во всех смыслах, разбойники благоразумно укрылись в лесу кто как мог, бросив свои телеги и оставив поле боя.
Всадники мигом пронеслись мимо них, уже почти не обращая внимания на разбегающихся, направляясь прямо к нашим героям. Если бы Пушкина спросили, от чего он больше всего устал в тот день, он бы ответил, что более прочего устал удивляться. И что самым большим удивлением дня для него было узнать в возглавлявшем небольшую кавалькаду всаднике того самого странного человека, встреченного им по пути в Болдино, и уверявшего, что является его, Пушкина, крепостным.
Сейчас же этот человек напоминал скорее кентавра, держась на лошади верхом так, как это не бывает у крестьян. Доскакав едва ли не до самого Пушкина, тот соскочил на землю с ловкостью кошки, лихорадочно ощупывая поэта взглядом. Увиденное ему явно понравилось, ибо он закатил глаза к небу, и, отпустив длинную матерную тираду, подытожил:
— Живой. Ну и слава богу.
Глава 6
В которой Пушкин знакомится наконец с Кистенёвкой
— Ни себе хрена, итить твою в коромысло! — высказался Безобразов, после чего витиевато развил мысль, привести которую по форме полностью нет никакой возможности, но по содержанию скажем, что выражала она восхищение и изумление одновременно.
— Да уж, — иронично отозвался Пушкин, сам пряча немалое удивление, — живут же люди.
Степан же Афанасьевич погладил свою аккуратную бороду, стриженную на немецкий манер, что само по себе было странным до чрезвычайности, затем погладил живот, словно он выпирает для чести владельца, пошаркал немного ногами, похмыкал, и виновато подтвердил, что да, мол, живут.
— Окон-то, окон сколько! И все в стекле! А!? Сколько окон? — Безобразов допытывал Степана.
— Одиннадцать осей оконных, вашбродь. — ещё более смущённо сообщил Степан.
— Одиннадцать! воскликнул ротмистр. — Нет, вы полюбуйтесь, кузен, как ваши крепостные живут! Цоколь белокаменный! Пилястры! Пояс декоративный!! А это что за здание? Конюшня? Сколько лошадей держишь?
— Да двух десятков не наберётся, вашбродь, — как-то даже жалобно протянул Степан, но Пушкину почудилось, что мужик с трудом удерживает смех, — десяток да ещё девять, девятнадцать, стало быть...
Пётр закашлялся, тут же охнув и схватившись за ногу. Его порядком растрясло в дороге, и бравый воин страдал от боли. Оказалось, что вся его прыть, проявленная во время схватки с лесными душегубами, держалась лишь на гордости и мужестве, тогда как больная нога причиняла страдания, ставшие почти невыносимыми после победы, когда азарт схлынул и готовности погибнуть более не требовалось.
Степан, сын Афанасиевич, первым заметивший неладное, успел подскочить и поддержать готового упасть воина. Боль была столь сильна, что Пётр Романович едва не терял сознание. Подоспевшие мужики аккуратно перенесли его на одну из трофейных повозок, расположив с возможным ситуации удобством.
Сам же Степан уговорил барина продолжить путь в Кистенёвку, и Пушкин согласился. Во-первых, просто ближе, а ротмистру следовало поскорее отдохнуть, а Степан божился, что сумеет создать приличные для того условия. Во-вторых, Пушкин и сам туда стремился изначально, так зачем же откладывать? В-третьих, и это было главным, сердцем Пушкин чувствовал, что крестьянин его что-то знает о нападавших, это казалось логичным, раз уж в шайке присутствовали кистенёвские мужики, и что ему должно прояснить это сколь возможно скорее. В-четвёртых, личность самого крепостного была столь странна, что удержаться от попытки разгадать её Пушкин не мог. Парадокс, но чем менее Степан походил на крестьянина, тем более поэт ощущал, что тот не лжёт, и на самом деле является тем, кем представился. Потому он не стал возражать, и вся их компания двинулась в заданном направлении, едва только пара подручных Степана привела лошадей, распряжённых ими от сломанной в овраге брички.
Ротмистру было действительно худо, нога «стреляла» так, что он искусал себе губы до крови, а в глазах нет-нет, да и появлялись слёзы. Пушкин, устроившийся в той же повозке, старательно не замечал их, изображая, как интересны ему окружающие виды, но мысленно возвёл храброго вояку в ранг героев, которые только и смогли остановить Бонапарта.
Немирно встретила их Кистенёвка. Сперва послышался колокольный звон, бивший в набат, как при пожаре или ещё каком бедствии.
— Что это? — поинтересовался Пушкин.
— Колокол, барин, — Степан подобрался и принял равнодушный вид.
— Слышу, что колокол. Откуда он?
— С колокольни, вестимо, с храма.
— Какого ещё храма, Степан? Откуда храм в Кистенёвке? Это ведь даже не село, а сельцо?
— Так выстроили, барин. Было сельцо, станет село, дело-то нехитрое.
— Что ещё за храм, Степан сын Афанасиевич? — очень ласково повторил Пушкин. — И отчего я того не ведаю?
— Храм Воскресения Господня, барин, — если крестьянин и напрягся, то не выдал себя ничем, — строено как положено, с архитектором, по закону.
— А разрешение как получено? — Пушкин почти мурлыкал, что не предвещало ничего хорошего.
— Так батюшка ваш добро дал, и изволение своё добавил, да благословил на дело богоугодное.
— Батюшка? Благословил? Лукавишь ты, Степан, сын Афанасиевич, и крепко лукавишь. Не мог мой батюшка благословение дать.
— Отчего же, барин? Очень даже мог. Говоря по правде, батюшка ваш вообще не слишком строг порою к тем бумагам, где подпись свою ставит.
— Так вы обманом получили разрешение? И ты так спокойно говоришь мне это?
Степан слегка ослабил поводья (он взялся лично править «экипажем барским», как окрестил повозку, в которой расположились помещики) и, повернув голову, внимательно посмотрел в глаза Александра. Как тот ни был раздосадован тем, что выглядит глупо, но почувствовал вдруг, что
