Как и было условлено, я нашел Виктора за церковью. Он сидел на скамеечке у чьей-то высокой могилы, уныло поглядывая на густой дерн.
— Ну как твои успехи? — спросил я, садясь с ним рядом.
— Так себе, — сказал он, чертя каблуком по земле. — Все какие-то подрядчики. Глотов, Кирьяков, Бочин… Их там, по-моему, человек пятнадцать. Сыновья их, а может, и работники ихние… Чаще всего они у Кирьякова собираются. Приходят, уходят. Прямо штаб там. у них какой-то…
— А Губинский бывает?
— Техник, который с вами ходит? Нет, не замечал.
— Сейчас пойдем на рудник, — сказал я. — Я спущусь в шахту, а ты останешься наверху. По моим соображениям, сегодня там обязательно должны быть посетители. Ты по-прежнему не виден и не слышен. Но как только они вылезут обратно, отправишься за ними, узнаешь, куда они пойдут, и вернешься сюда.
Виктор взглянул на меня исподлобья.
— А что с тобой будет?
— Я тоже вернусь сюда. А если до двенадцати не приду, отправишься в наше отделение, спросишь Васильева и расскажешь все, что тебе известно.
— А если я с тобой вниз?
Виктор зацарапал ногтем по скамейке.
— В следующий раз, — сказал я. — Понятно?
Низом, от реки, прошли мы к руднику, миновали уступы карьеров и подошли к той самой шахте, которую рабочие прозвали Богатой и куда особенно не хотел допустить меня Губинский.
— Ну, марш…
Я прикоснулся к плечу Виктора, и он послушно отстранился от меня и сразу растаял в ночном, внезапно сгустившемся мраке.
Я ощупал в карманах револьверы, достал электрический фонарик, но зажечь не рискнул. Постепенно освоился… Подошел к колодцу. Прислушался. Все тихо… Ну, была не была! Пополз вниз по стремянкам… Темь. Тишь. Только слышу, как сердце колотится.
Спустился кое-как вниз, чуть отошел в сторону и притаился. Ночь. Будто во всем мире наступила вечная ночь и я остался один. Тихо-тихо. Только из каких-то бесконечных глубин доносятся чьи-то вздохи… Страшно ли? Немного. И очень-очень грустно. И такое ощущение, будто время мчится, неудержимо сменяются минуты, часы, сутки. Сердце в груди бьется быстро-быстро, и кажется, точно сам ты несешься стремглав куда-то…
Вдруг — шорох, и слабый стук, и слабый свет… Пришли! Спускается кто-то в шахту!
Я — не шелохнусь.
Так и есть… Спускаются. Двое. Трое… К поясам шахтерские лампы прицеплены. Я еще подальше отполз. Встали они, переговариваются. Лиц не рассмотреть, но слышу по голосам — нет среди них Губинско-го. А я надеялся в шахте встретить его!
— Динамит у тебя где сложен? — спрашивает один.
— Близко, — отвечает другой.
— Сегодня надо перенести, — говорит третий.
Пошли они вниз, и я движусь за ними в отдалении по свету их ламп.
Неужели, думаю, они сегодня шахту взорвать собираются?
И шахту спасти надо, и взять мне их здесь не удастся, в трудное попал положение… Оступлюсь, думаю, загремлю, придушат они меня тут, как мышь клетью, и пистолет мой не поможет.
А ночные посетители знай себе носят, переносят, устраивают что-то…
Тут опять слышу — спрашивает кто-то из них:
— А запаливать кто же будет?
— Завтра Филю пошлем, — отвечает другой…
Отлегло у меня от сердца.
Сравнительно недолго возились они в штольнях, быстро управились. Полезли обратно.
«Недолго вам гулять да лазить осталось», — думаю.
Дал я им время выбраться и еще переждал, чтобы как-нибудь случайно на них не наткнуться, и сам полез, прижимаясь к шершавым и грязным перекладинам стремянок.
Очутился на свежем воздухе, вдохнул его полной грудью, и так мне все показалось кругом хорошо: звезды светят, девки где-то вдали песни поют, и даже ночь вовсе не такая темная, как была недавно.
Дошел обратно до церкви. Виктора еще не было. Прибегает запыхавшийся.
— У Кирьякова они, — говорит. — Там что-то много народу собралось. Мужиков восемь.
— Веди-ка меня туда, — говорю.
Повел меня Виктор крутогорскими переулками. Дом Кирьякова почти на окраине стоял, и улица на городскую не походила — широкая, немощеная, как в деревне. За домами поле начинается, а дальше-лес. Дом у Кирьякова одноэтажный, деревянный, но из доброго теса сложен, под железо, с большими окнами, и высоким забором огорожен. В окнах свет горит, во дворе собака брешет.
— Здесь они, — говорит Виктор.
Подтянулся я на руках, взглянул через забор. Собака в глубине двора цепью позвякивает, не спустили ее, посторонние в доме есть. В окно видно, что в комнате за столом люди сидят и закусывают.
Эх, думаю, когда они еще так соберутся? Лови их потом всех порознь по городу…
— А ну, — говорю Виктору, — лети к Васильеву. Пускай приезжают, берут. А я покараулю.
Виктор убежал, я на всякий случай к соседнему дому в тень отошел. Стою, заглядываю через забор, нетерпение меня мучает…
И вдруг слышу позади себя ласковый голос:
— Интересуетесь нашей жизнью, товарищ Пронин?
Повернулся я: стоит передо мной Губинский и рядом с ним два парня — медведи, а не люди, каждый косая сажень в плечах.
— Да так, — говорю, — загляделся. Гулял по городу. Именины там, что ли?
— Да нет, — говорит Губинский. — Здесь Кирьяков живет. У него всегда люди собираются. Он сказки сказывать любит. А тут еще приезжий один зашел, записать их хочет. Нарочно для этого ездит. Песнями интересуется, былями… Да вам не угодно ли зайти?
— В другой раз как-нибудь, — говорю. — Поздно уж.
— Ничего не поздно, — отвечает Губинский. — Хозяин рад будет. Право слово, зайдемте.
— Спать хочется, — говорю. — В другой раз.
— Идемте-идемте, — зовет Губинский.
Вижу — не уйти мне от них. Встали парни с боков у меня — не пойду, так поднимут и унесут.
— Если уж вы так настаиваете, — пойдемте, — говорю.
Подошли к калитке. Калитка заперта. Застучал Губинский, как-то не по-простому, с перерывами. Условный стук, конечно.
Выходит кто-то из дома, отодвигает засов, открывает калитку — показывается невысокий человек, немолодой, с бородкой.
— А я к тебе, Павел Федорович, гостя привел, — говорит Губинский. — Сказки твои пришли слушать.
— Что ж, милости просим, — отвечает хозяин. — Гостям всегда рады.
Запер калитку… Иду один в логово к зверю, и не могу не идти.
Заходим в горницу. Под потолком керосиновая лампа висит. За столом люди сидят. Действительно, человек семь или восемь. Лица сытые, одеты прилично. По облику — зажиточные обыватели. Среди них только приезжий этот самый выделяется — и одет по-другому, и лицо интеллигентное. На столе бутылка водки, закуска, но по окружающим незаметно, чтобы они много выпили.
— Вот еще одного гостя привел, товарищ Пронин, — называет меня Губинский.
— Вы уж лучше скажите нам, как вас по имени-отчеству величать? — спрашивает хозяин.
— Иван Николаевич, — говорю.
— Вот и хорошо, — отвечает он. — Будьте как дома, присаживайтесь.
Вижу, рассматривают меня.
— Где это вы так выгваздались? — спрашивает Губинский с насмешечкой. — Точно где пьяный на земле валялись. Упали, что ли?
— Поскользнулся, — говорю, а самого досада точит, понимаю ведь, что он надо мной издевается, сдерживаю себя.
Поздоровался я со всеми за руку, как полагается, сел. Наливают мне в рюмку водки, пододвигают студень.
— Спасибо, — говорю. — Напрасно беспокоитесь.
— Благодарить после будете, — говорит хозяин. — Кушайте.
— А ты продолжай, продолжай, Павел Федорович, — говорит Губинский. — Мы ведь для того и зашли, чтобы тебя послушать.
— В таком разе я спервоначалу скажу, — говорит Кирьяков. — Другие не посетуют. А то Ивану Николаевичу неинтересно будет.
Все идет мирно и приятно. Придвигаю тарелку со студнем, накладываю хрена из стакана, беру ломоть хлеба… Что-то дальше будет?
— Я тут один уральский сказ сказываю, — обращается ко мне Кирьяков. — В старину еще наши мастеровые сложили. О том, как черт с кузнецом местами меняться задумали. Вот начнет кузнец работать в кузнице, наломает себе бока за четырнадцать часов, постоит у огня, перемажется весь черной сажей, и впрямь на черта станет походить. Ну а потом куда кузнецу деваться, кроме как в кабак? Кто тогда не пил, — тогда каждый пил. Придет кузнец в кабак, напьется в долг пьяным и начнет буянить. Тут его кабатчик за шиворот да на улицу: «Проваливай, черт грязный!» А сам лишнюю полтину в книжку за кузнецом запишет. Пойдет кузнец домой. Болит у него сердце, на всех серчает и кроет почем зря приказчиков, хозяина, кабатчика, одним словом, всех чертей, которые у него из жил кровь тянут. Много побасок про эту жизнь сложено, а говорить их боялись. Не ровен час, услышит гад какой и донесет приказчику. Вот одну из них я и сказываю…
Сидят все, слушают. Едой так, между прочим, занимаются. Я тоже ковыряю свой студень и к соседям приглядываюсь. Все — здоровые мужики и хитрые, должно быть, подрядчики или десятники. Рассматриваю их и сам соображаю: дошел Виктор или еще не дошел.
