Круглое 40 и круглое 41. Мену типа числом я определяю меной точки зрения считающего на предмет счета (о «точках зрения» см. Поэтику комп. Б. Успенского и В. Федоров, Поэт, реальн.). Правда, сказочник легко перемежает точки зрения на число, но не в таких включениях и исключениях дело. Еще раз обратимся к началу сказки про Заморышка: «„--Поди-ка по деревне, собери с каждого двора по яичку и посади на те яйца клушку--“ Старик воротился в деревню; в ихней деревне был сорок один двор» — это точка зрения постороннего; «вот он обошел все дворы, собрал с каждого по яичку» — а это старика — «и посадил клушку на сорок одно яйцо. Прошло две недели, смотрит старик, смотрит и старуха, — а из тех яичек народились мальчики» — посторонний; «сорок крепких, здоровеньких, а один не удался — хил да слаб! Стал старик давать мальчикам имена; всем дал, а последнему не достало имени.--» — старик. Здесь сосуществуют две точки зрения и нет мены типа, круглое для постороннего число 41 лишь названо со стороны, раньше чем оно для самого старика с его круглым 40 успело сложиться. Единственная мена типа в сказке происходит дальше, когда Заморышек впервые сам входит в число, попарно соотнося «всех нас» с морскими конями. Попарное соотнесение это простейший счет. Первоначально считать это с-равнивать четами, попарно, ср. сочетать, а нечетный это не идущий в с-чет — СРНГ 21, с. 207. Включение-невключение в счет по Томасу Манну, Иосиф и его братья, 4.7, гл. Их семьдесят.
Тридевять. К обороту за тридевять земель см. О. Кузнецова в Неизв. изв., с. 58–62. Усиленное утроением круглое число тридевять — ср. τρìς `εννε'α в Илиаде, 16.785, или латышское trejdeviņi «трижды девять», т. е. «очень много», — часто встречается в заговорах, например Великор. закл., 14 (в закрепке), 28 (вместе с круглыми 12 и 70) и 43. Сюда же тридевя(т) из новгородской берестяной грамоты 715, см. А. Зализняк, Загов. текст. Дальнейшее усиление: Запру я этот заговор тридевяти-треми замками, тридевяти-треми ключами-- (Великор. закл., 211) — это 9×3×3 показывает, что устойчиво круглое 9 и само есть трижды три, а счет девятками, давший поверье про девятый вал (об этом выражении см. Б. Богородский в СРЛ-80, с. 112—20), происходит от архаичного счета тройками, давшего треволнение по образцу греческого τρικνμíα. А неназванное место за тридевятью землями, куда заехал Заморышек и его братья и где живет злая баба-яга, это иное тридесятое царство, ср. в другой сказке (НРС, 139) —заехали за тридевять земель в тридесятое царство, в иншее государство-- или в заговоре (Великор. закл., 120) — отгони злую лихоманку за тридевять земель, в тридесятое пустое царство--. За круглым 27, утроенной девяткой, здесь следует сверхполное 30, утроенная десятка. Нашелся считатель, который избавился от скачка через две единицы, заменив таблицу умножения бухгалтерскими счетами: тридевять по Б. Виленчику в РР, 1981, № 4, с. 157 сл., обозначает 3 десятка да 9 единиц, итого 39, а тридесять — 3 десятка да 10 единиц, итого 40. Несмотря на одобрительный отзыв И. Добродомова (там же, с. 158), эта «новая теория» — у нее, кстати, есть старый предшественник Бестужев-Марлинский: «Так не хочешь ли, братец любезный, чтоб я--отдал мою дочь за человека, у которого нет тридевяти снопов для брачной постели--» с примечанием «Постель стлалась на тридцати девяти снопах разного жита--» (Роман и Ольга, 1) — служит примером того, как не надо толковать фольклорные числа. Насильное уточнение глубокого потеряло магический множитель 3, ср. заговорное трисветлое царство--и среди того трисветлого царства--трисветлые великие светлицы солнечные (Великор. закл., 299), сюда же свѣтлое и тресвѣтлое слънце из плача Ярославны в Слове о полку Игореве, потеряло счет девятками и инакость тридесятого. Отрицает счет девятками А. Шустов в РР, 1998, № 2, с. 120–27.
Пушкинские 33 богатыря. Но вот другой случай неточности. В пушкинской Сказке о царе Салтане-- число богатырей 33, заметил Левон Абрамян (Подступы, с. 169), оказывается четным: все равны, как на подбор; идут витязи четами, и блистая сединами | дядька впереди идет; старый дядька Черномор с ними из моря выходит и попарно их выводит, будто пересчитывая. Четность 33 богатырей скорее недосмотр Пушкина чем неподчинение фольклорного числа здравому смыслу. Для Царя Салтана Пушкин использовал кратко записанную им народную сказку про то, как младшая из трех сестер похвалилась, что с первого года родит 33 сына — усиленное круглое число, в котором проглядывает сверхполное 11; царь женился на ней, и «после девяти месяцев царица благополучно разрешилась 33 мальчиками, а 34-й уродился чудом — ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке» (на затылке? на груди?) «месяц». А дальше у чудесного, иного царевича 30 братьев, не 33: «из моря выходит 30 отроков точь-в-точь равны и голосом и волосом и лицом и ростом», «вышли 30 юношей и с ними старик» (отсюда тридцать витязей прекрасных и с ними дядька их морской во вступлении Руслана и Людмилы). Вполне возможно, юноши выходят четами, & сказка учитывает это, отказывается на ходу от нечетного числа, как ради инакости Василисы Премудрой, 13-ой в НРС, 222, — от задачи на узнание.
«Если нет Бога, то я бог». Считающихся в анекдоте 10, устойчиво круглое число, причем по записи (1) они сидят в кружке, а по (2) это артель с ее круговой порукой: Все за одного и один за всех (артель ярко изображена у Мельникова-Печерского — В лесах, 1.15). К тому же они в пути, а путникам необходима круглость числа, равенство. Но без иного для всех каждый для себя иной, вот идея анекдота. Своим «Если нет Бога, то я бог» высказал эту идею Кириллов Достоевского (Бесы, 3.6.2), ср. у него же «атеисты, ставшие богами» в черновике речи о Пушкине или «„Я сам бог“ — и заставляет Катю себе поклоняться.» в набросках Житие великого грешника, еще ср. заборную надпись «Бог это я» бунтующих парижских студентов в мае 1968, Ni maître, ni Dieu. Dieu, c'est moi. (Граффити, с. 152), «Бог—я» помешанного Батюшкова и то же самое, но в сослагательном наклонении у Декарта, Размышления о первой философии, 3.
«Бог это я». Кириллов из Бесов сказал «Если нет Бога, то я бог», но у Пастернака тринадцатилетний гимназист приходит к тому же заключению из противоположной посылки: «--Бог, конечно, есть. Но если он есть, то он — это я.--» — Доктор Живаго (1.1.8, здесь же про гимназиста: «Он был странный мальчик. В состоянии возбуждения он громко разговаривал с собой.»); это связано контрапозицией с выводом Заратустры-Ницше (2, гл. На блаженных островах) «Но я хочу совсем открыть вам свое сердце, друзья мои: если бы существовали боги, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов.» — но дальше (4, гл. В отставке) он же «Лучше совсем без Бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть Богом!» и ему в ответ: «Какой-нибудь Бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию.»[14] Во всех случаях подразумевается собственная исключительность, инакость. А у Хармса в Комедии города Петербурга твердит «Бог — это я!», «Бог — это я», «Я Бог», «Я Бог но с топором!!», «Бог это я» персонаж с выразительной фамилией Обернибесов, ср. заглавие Бесы. Но мусульманский мистик аль-Халладж тоже сказал «Я есмь Истина», т. е. Аллах, и его казнили как еретика.
К Заратустре Ницше — Юнг в Психологии и религии:
Ницше не был атеистом, но его Бог был мертв. Результатом этой кончины стал раскол в нем самом, и он испытал нужду в олицетворении своей другой самости как «Заратустры» или в другое время как «Диониса». --Трагедия книги Так говорил Заратустра состоит в том, что Ницше сам сделался некоим богом, раз его Бог умер; а произошло это оттого, что он атеистом не был. — Тот, у кого «Бог умирает», падает жертвой «инфляции».
(3 — ЮСС 11.142, к «инфляции», т. е. надмеванию, Юнг ссылается на свои Отношения между «я» и бессознательным, ЮСС 7.227 слл.).
