шагал намеченным с вечера маршрутом, но вскоре натыкался на других, уже возвращавшихся, и в конце концов тоже в нерешительности останавливался.
Толпы росли. Волновались. Репродукторы напряженно молчали. Лишь время от времени роняли тревожно:
— Внимание! Внимание! Внимание! Через несколько минут слушайте чрезвычайное правительственное сообщение.
И снова тишина. Только издалека доносился мощный гул машин радиостанции и слышался приглушенный гомон.
— Ох, что же это будет?
— Киев бомбили…
— И Севастополь, Житомир, Каунас…
Чувствовалось, что тот, кто сказал это, уже не сомневался в достоверности слухов, но такое предательство, такое вероломное нападение не укладывалось в голове.
— Вот так друзья!..
— У волка и мораль волчья.
— Ничего. Видели мы таких. Ух, туда их!..
Откуда-то с высоты доносился гул невидимых снизу самолетов. К плотине быстрым маршем двигались вооруженные колонны военных. По асфальту стучали подковы, мягко шуршали резиновые колеса орудийных лафетов.
Надежда все еще не понимала, что произошло.
Она выбежала на улицу, как на праздник: ей послышался голос Василя. Послышался он и матери, которая заторопила дочку, радостно приговаривая: «Ну вот и дождались». А теперь, чем ближе она проталкивалась к репродуктору, тем глубже в душу закрадывался тревожный холод.
Репродуктор уже не молчал. То, о чем знали пока по слухам, которым не все, впрочем, и верили, уже подтверждалось официальным сообщением правительства:
«Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны немецкие войска напали на нашу страну…»
Надежда схватила Юрасика на руки и прижала к себе. Его запыленные ботиночки испачкали ее белое платье, но она не замечала этого, плотнее прижимала ребенка, словно пыталась укрыть сына от страшного вражеского нападения. К ней обращались, что-то советовали. Надежда ничего не слышала. Воображение уже отчетливо воссоздавало картины боев, кошмары и ужасы, которые несла с собой война. Радио сообщало об ожесточенных атаках на наших границах, о бомбардировках, об убитых и раненых.
— Ох, сыночек мой… — тихонько застонала поблизости какая-то старушка. Видно, ее сын был в пограничных частях, которые первыми приняли на себя вражеский огонь.
А слова, вылетавшие из репродуктора, раскаленными углями жгли сердце:
«Эта война навязана нам не немецким народом, не немецкими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных правителей Германии, поработивших Францию, Чехословакию, Сербию, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие страны».
— Ох, что же теперь будет?
— Неужели и до нас доберутся?
— Сюда? Да ты что? Да мы их!..
— Тише. Не мешайте слушать.
Правительство призывало народ — всех военных и невоенных, мужчин и женщин — подняться на священную борьбу за честь, свободу и независимость своего Отечества.
Какой-то рабочий, а может, и инженер, чем-то очень напоминавший Василя, с такой тоской поглядел на Надежду, как будто прощался с нею. На мгновение и она была не в состоянии оторвать от него взгляда. И вдруг вспомнила, что ей нельзя мешкать. Нужно что-то делать, куда-то идти! Ведь, может, Василь уже дома?
Надежда бросилась домой.
В глазах матери те же тревожные огоньки. Но глаза сухие. Это известие так обожгло ее, что мгновенно высушило слезы. Она ни о чем не спрашивала дочку. Тяжелый камень лег на сердце и не давал говорить. Она только тяжело вздыхала.
Надя оставила Юрасика и отправилась к дяде. Но тот уже ушел на завод. Всегда словоохотливая, тетка Марья на этот раз притихла. Даже разговаривала шепотом, словно боялась, чтобы кто-нибудь не подслушал. Надежда никогда еще не видела ее такой доброй с детьми, которых у нее полон дом: трое своих и двое от двух покойных жен Марка Ивановича. Кроме этих школьников и подростков были еще двое малышей старшего овдовевшего сына Марка Ивановича, тоже воспитывавшихся у нее.
Надежда вернулась домой и снова сразу же ушла к Ларисе, но и ее не застала дома. Направилась было к Миколе, да по дороге свернула к Сашку Заречному, жившему ближе, а проходя мимо остановки, неожиданно вскочила в заводской автобус… Доехав же до завода, почувствовала, что здесь ей делать нечего. И только когда пересела в трамвай, идущий в старое Запорожье, поняла что ей прежде всего надо именно в ту сторону: оттуда она доберется до аэродрома. Десять километров пешком? Ничего. Может, кто-нибудь подвезет. И Надя стала припоминать номер части.
— Гражданочка! Гражданочка! — услышала она, когда вышла из трамвая.
Вслед за ней из вагона выскочил черноволосый летчик с петлицами старшего политрука. Чуть смущаясь, он тихонько, чтобы не привлекать внимание других, промолвил:
— Простите, вам в трамвае кто-то посадил пятно.
Надя только теперь заметила на своем белом платье след от Юрасиковых ботиночек. И на самом видном месте! Она попробовала вычистить, но неудачно. Хорошо еще, что захватила сумочку, — можно было ею прикрывать пятно.
Пока она чистила платье, летчик быстро свернул в переулок. «Ну и глупая я, — упрекнула себя, — Хотя бы дорогу спросила!» На военном аэродроме она еще никогда не была, а этот летчик, наверное, оттуда. А теперь его уже не догнать.
До аэродрома, хотя и с трудом, Надя все же добралась, но там, как в пустыне: никто ничего не знает. А может, только делали вид, что не знают. Некоторые посматривали на нее с опаской: что это еще за птица появилась вблизи боевых самолетов? Направили в штаб. В штабе, как нарочно, никого из начальников не оказалось. Сидели дежурные, которые глядели на нее не то с сочувствием, не то с подозрением. Советовали подождать начальника штаба.
Почти до вечера просидела она. Начальству теперь — она сама это понимала — было не до нее.
Неожиданно в штабную канцелярию вошел тот самый черноволосый летчик со знаками старшего политрука. Дежурный, вытянувшись, начал было докладывать ему, что вот, мол, гражданка якобы ищет своего мужа, но летчик, не дослушав, обратился к Надежде, словно к знакомой:
— А почему же вы мне в городе не сказали, что вам сюда? Я бы вас подвез. Как, вы говорите, фамилия вашего мужа?
— Дончак Василь Петрович.
— Дончак… Дончак… — силился припомнить старший политрук. И обратился к дежурному: — Кто знает Дончака? Постойте: русый такой, интересный? Лейтенант?
— Да, да! — обрадовалась Надежда. — Лейтенант. Русый…
Но тот больше о Василе ничего не знал. Он был из другой части. Василя он припомнил лишь по его выступлению на недавнем партийном собрании. Все его звонки и попытки чем-нибудь помочь Надежде остались безуспешными.
Надежда шла с аэродрома, как человек, которому неожиданно нанесли тяжелую рану. О чем она дома только догадывалась, здесь подтвердилось: Василь уже выбыл на фронт.
И удивительно: рана была очень глубокой, но боли Надежда не ощущала. Казалось, ее беспокоит не
