– Ты обманываешь меня, – нахмурился он. – Ты обещала не лгать!
– Я не обманываю. Я просто опускаю некоторые подробности. Напускаю тумана, как ты говорил. Как в твоих лекарских книгах. Теперь я понимаю, почему они так написаны. Размыто, витиевато... Но это неправильно. Неясность в некоторых вещах может вызвать непонимание, стоящее жизни или здоровья... Или чего-то ещё. Мне было больно, но боль забылась, и ради этого стоило потерпеть и порычать. Это не та боль, которой я боюсь. Ты же ломал ногу? И ребро? Неужели эта боль была самой сильной в твоей жизни?
– Нет, – сказал он, подумав. – Нет.
– Обними меня, Конда, а потом пришли мне извозчика, хорошо?
Он обнял её немного неловко, но отстранился от поцелуя.
– Мне нужно... Привыкнуть к мысли. Понимаешь, мама и остальные... И ты. Ты была одна, и меня не было рядом, и теперь у меня всё перемешалось.
– Конда, посмотри на меня. Я здоровая, хоть, может, и не такая упитанная, как мои старшие сёстры. И ты здоровый, сильный и выносливый. И наш сын здоровый и сильный, а ещё он крупный и быстро растёт. Ты не Пулат. Ты Конда, а я – Аяна.
Он кивнул и слез с кровати, и Аяна услышала их с Киматом голоса из кухни. Она сидела, поправляя измятое синее платье и убирая волосы, и ругала себя за то, что не отправила Конду... куда-нибудь подальше.
Если подумать, откуда ему было знать, как вообще проходит... это всё? Мальчик, который жил в мужской половине, вряд ли видел, что происходит на женской. Ковёр приглушал шаги, толстые стены – звуки, и всё, что он знал – то, что гватре сообщал Пулату, выходя из двустворчатой двери женской половины, а может, не знал и этого.
В долине всё было совсем иначе. Аяна вздохнула, представив, как кто-то из женского круга, придя на роды в помощь Соле или олем Нети, принялся бы говорить роженице, как ей лечь для удобства наблюдения. Да ну, нелепица какая-то.
Она встала и вышла на кухню, где Черилл сидел с Киматом, и тискала сына, пока Садор из лавки не высунулся в приоткрытую дверь.
– Там за тобой экипаж.
Аяна вышла через лавку, покусывая губу.Садор протянул ей половину большого пирога с сушёным виноградом. Колокольчик звякнул, провожая её в ясное утро.
Кестан, привязанный сзади экипажа, натянутый, упругий, словно смычок кемандже Конды, в который тот просунул пальцы, переминался в нетерпении. Аяна нырнула внутрь, к Конде, и протянула ему пирог.
– Спасибо, – сказал он. – Я голодный.
Она ехала, прислонившись к его плечу и вяло уплетая пирог, пока не заметила, что он выкидывает за занавеску сушёный виноград, попадающийся в сдобе.
– Ты что творишь? – возмущённо выпрямилась Аяна. – Ты выкидываешь самую вкусную часть!
– Не люблю изюм, – поморщился Конда. – Он приторный.
– Так отдай мне! В моей части как раз мало попадается! То, что ты делаешь, едва ли не страшней подушки между нами!
– Давай ладонь.
– Нет. В рот клади.
Она заметила, как слегка затуманился его взгляд, и выжидающе взглянула на него, поднимая бровь.
– Ты вынуждаешь меня, – сказал он, откладывая остаток пирога и впиваясь в её губы.
– Я ожидала изюм, – сказала Аяна. – Но это гораздо лучше. Гораздо. Конда, я рожу тебе столько детей, сколько ты пожелаешь, только не клади больше эту подушку между нами. Все женятся, и у них рождаются дети. Приятную часть ты уже видел, сегодня познакомился с обратной стороной. У всего она есть, ты же знаешь.
– Ещё раз убедился в этом сегодня.
– Да. Конда, а как ты... познакомился с... ну, скажем, с приятной частью? – решительно спросила Аяна, поворачиваясь к нему, заглядывая в глаза и чувствуя, словно стоит, пытаясь сохранить равновесие, на одной ноге на мокрых после дождя перилах его балкона над перевернувшейся звёздной бездной. – Ты... никогда не упоминал ничего об этом.
Конда уставился на неё, потом прищурился.
– Любовь моя, я что, сейчас увидел ревность на твоём лице? Ты, верно, шутишь.
Аяна зажмурилась, утыкаясь лбом в его плечо и обхватывая его руку.
– Ты не представляешь, как мне неловко говорить об этом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Зачем ты тогда говоришь?
– Чтобы унять ревность и любопытство.
– Я чист перед тобой. Я достался тебе неосквернённым, прямо как гребень Верделла, если ты об этом.
Теперь и Аяна уставилась на него, с изумлением вглядываясь в его смеющиеся глаза, в которых плескалась тьма пополам с весельем.
– Что тебя так изумило?
– Но... Ты ведь...
– Я клялся не лгать тебе, ты забыла? Я когда-нибудь нарушал свои клятвы, хоть единый раз?
– Нет. Не нарушал. Ты только что выкидывал в окно изюм, вместо того, чтобы отдать мне, и пару раз притворялся спящим, когда я говорила с тобой, а ещё один раз изображал больного, чтобы я чесала тебе якобы зудящую спину, хотя мог бы просто попросить... Но клятв ты не нарушал.
– И не нарушу, – сказал он, притягивая её к себе. – Вообще-то я, похоже, болен, гватре. Чувствуешь, какой я горячий? Возьмёшься лечить меня?
– Вечером, – сказала Аяна, с сожалением отпуская его. – Вечером возьмусь.
Конда выглянул из-за занавески и обернулся на неё.
– Вот, – сказал он, доставая из кармана безрукавки бумажный пакетик. – Тут то, за чем тебя посылали в город.
Аяна заглянула в пакетик. Два небольших плоских обкатанных морем камешка одиноко лежали внутри.
– Это леденцы, – сказал он, заглядывая ей в глаза и придвигаясь чуть ближе. – Это леденцы, которые вдруг нестерпимо захотела кира Атар. Они сладкие, но свежие. В них мента и травы, и их продают только в одной лавке на углу площади Партет. Запах - изумительный.
Аяна едва удержалась, чтобы не засунуть нос в пакетик.
– Ты обещал не лгать мне, – сказала она, весело и недоуменно морщась.
– Я не лгу. Я сказал тебе слова, но перед этим показал тебе правду. Смотри мне в глаза и смотри на суть вещей. Слова имеют силу, но они не всегда означают то, что ими хотят обозначить. Не делай выводов, исходя только лишь из слов, сокровище моё, или только из того, что ты видишь глазами. Всегда, всегда составляй полную картину и смотри ещё и... над словами. Без исключений.
– А про...
– Нет. Это истина. Посмотри мне в глаза.
Она покачивалась на волнистом зеркале, отражавшем тьму и тысячи тысяч искрящихся звёзд, и он поддерживал её спину ладонью, но наяву, а не в этом видении, и она рванулась вперёд, роняя пакетик на колени, запуская пальцы в его волосы.
– Если ты будешь так кидаться на меня, то мне и впрямь потребуется гватре, – сказал он, несколько раз вдыхая и выдыхая. – Я пошёл.
Он легко выскользнул из экипажа, пригладил волосы и одёрнул безрукавку.
– Паде!
11. Имена
Аяна вышла, провожая глазами спину Конды и грустно глядя, как удаляется сияющий в солнечных лучах круп Кестана, и с сожалением покачала головой, потом направилась к боковым воротам.
– Здравствуй, Айдерос, – сказала она катьонте в синем, который вышел открыть ей ворота, явно страдая от солнечного света.
– Ты откуда в такую рань? – спросил он, морщась и пытаясь говорить тише.
– Дело к полудню идёт, – сказала Аяна, поднимая бровь.
– Ох...
Она шла, глубоко вдыхая, пытаясь избавиться от еле ощутимых отголосков головной боли, по мощёной дорожке, и разглядывала цветущие растения и кусты.
– Здравствуй, – сказал ей неожиданно выпрямившийся из-за одного из кустов мужчина. – Ты новенькая?
Аяна с удивлением взглянула на него. Разрез глаз выдавал в нём уроженца Фадо.
– Я капойо Аяна.
– Я Шу. Садовник. Ты капойо новой киры?
– Да. Шу, я думаю, твоя работа – выше всяких похвал, – откровенно призналась Аяна. – Он напоминает мне некоторыми деталями садики во дворце орта Давута, но ты так умело вписал эти детали в местные обычаи, что это вызывает восхищение. Это превосходно.
Шу вдруг широко улыбнулся, отчего его узкие глаза превратились в хитрые весёлые щёлочки.
– Приятно встретить знающего человека, – сказал он довольно. – Местные садовники не видят красоты в том, что я делаю. Рад, что созерцание моего видения гармонии дарует тебе равновесие.
