Руфина вновь занялась причёской. Как очаровательны движения её рук! Как хороша она в лесу! Стройные и высокие сосны — выразительный фон для её стройного стана. Но почему опять вспоминается зеркало, возникают каблуки?..
Нет, нельзя останавливаться на полдороге. Это не в характере Алексея Векшегонова. Любовь — это откровенность. И он будет откровенен. С ней же идти. Идти через всю жизнь.
— Руфа, ты только, пожалуйста, не сердись, — снова заговорил он.
— За что же сердиться? — отозвалась она. — Разве ты можешь меня обидеть?
— Нет, но… Мне кажется, Руфина, что ты… — Тут снова помимо его воли роковым образом сорвались слова, просившиеся наружу: — Мне кажется, Руфина, что весь твой внешний облик — причёска, платье, браслеты, сумка, каблуки… и эти золотые серьги… эта брошь демидовских времён… и зонтик с кружевами… и многое другое стало… ну как бы мне сказать… все это стало своеобразным выражением твоего «я», — выпалил Алексей и, покраснев, стал оправдываться: — Как туманно и коряво я говорю!
— Нет, почему же, — возразила Руфина. — Ты очень хорошо умеешь излагать свои мысли.
Наступило молчание. Над их головами усиленно стучал своим носом дятел, выискивая поживу.
— Я обидел тебя, Руфа… Но я не мог. Я должен, я не умею скрывать то, что думаю.
— Да, Алёша. У нас ничего не должно быть спрятанным друг от друга. И мне кое-что хочется сказать тебе.
— Так скажи же…
— Алешенька, сядем. Здесь сухо.
Они сели. Обнялись, и голос Руфины заворковал:
— Милый мой, а не завёлся ли в твоей светлой голове чёрный, противненький червячок зависти?
— Какой зависти? К кому?
— Ко мне. К моим успехам.
Векшегонов вскочил. Его словно ужалила оса. Руфина удержала Алексея за руку и усадила снова.
— Алёша, радость моя, выясним все спокойно и найдём нужные решения. Конечно, всякому мужчине, даже такому, как ты, неприятно, если он вдруг оказывается при… при ней. При мне, в данном случае. Но ведь я же не виновата, Алёша, что все так случилось… И глупо же, в самом деле, отказываться от того, что принадлежит теперь нам обоим. Ведь я — это ты. И ты — это я. Разве можно завидовать самому себе?
— Я не завидую, Руфа. Да и чему завидовать? Тому, что ты вместо одной детали успеваешь обработать две, три?.. Это, конечно, успех, но не такой, чтобы шуметь о нем так громко.
Алёша заметно волновался. И его волнение придавало Руфине уверенность. Теперь она не сомневалась в сказанном ею. Алексей, безусловно, завидует ей. И она сказала:
— Алёша, неужели между нами становится моя слава? Неужели тебе неприятно видеть меня известной, уважаемой? Неужели ты позволишь взять власть над собой мелким чувствам? Алёша, сейчас же прогони их прочь. Алёша, я до мизинчика принадлежу тебе. Вот я! Вот мои руки, плечи, мой дурацкий рост, голос, глаза… Это все твоё… Так распорядись же разумно мной. Зачем тебе принижать меня? Зачем?..
Голос Руфины оборвался. Алексей почувствовал себя виноватым. Нет, он не отказался от своих слов. Но они ему показались ненужными. Они были словами из другого языка, который непонятен Руфине.
А дятел стучал и стучал, выискивая поживу. Теперь он долбил не старый сосновый сук, а, кажется, голову Алексея…
21
— Жизнь как погода, — утешала Анна Васильевна свою дочь, — то ненастье, то солнышко. У нас тоже с твоим отцом бывало всякое. Главного не надо упускать. Любовь. А где любовь, там и дети. Сына заведёшь, Алешенькой назовёшь, и водой вас тогда не разольёшь…
Складно утешала мать, да не гладко вышивала свои узоры жизнь. То и дело какая-то злая сила вбивала клин за клином в тонкую трещинку любви Руфины и Алексея.
То вдруг появится слух о приезде Ийи в день свадьбы. То полоумная старуха Митроха Ведерникова заведёт россказни о предках Руфины с материной стороны, о Жулановых, которые шагу зря не ступали, рукой попросту не двигали — все с умом делали. К чему этот разговор? Откуда он? Может быть, от стариков Векшегоновых, которые и теперь не выражали особой любви к Руфине?
А вчера в обеденный перерыв был преподнесён новый сюрприз, и он напугал её.
Руфина знала, что темой дипломного проекта Алексея будет автоматическая приставка к его станку «ABE». Ею он занимался ещё до отъезда в институт. О работе над этой приставкой говорилось и в его письмах. На это Руфина как-то не обращала внимания. Другие строки писем занимали её.
Помнится, по приезде Алексей жаловался, что приставка к «ABE», которую он усовершенствовал и завершил, была предложена институтом для защиты диплома. Векшегонов искренне огорчился мелковатостью темы. Он мечтал о защите большой темы «Теория непрерывной реконструкции», но с этим не согласились. Предложенное им нашли пригодным для докторской или, на худой конец, кандидатской диссертации, но ни в коей мере не для студенческой дипломной работы.
Об этом тоже писал и рассказывал Алексей. И Руфина утешала его: «Приставка так приставка. Пусть будет приставка, лишь бы ты скорее заканчивал свой институт». Ей даже казалось тогда разумным и правильным, что его дипломный проект увенчает полуавтомат «ABE», превратив станок в законченный автомат. Но теперь все окрасилось иным цветом.
Мастер цеха со всей определённостью заявил:
— Эта хитроумная штукенция высвобождает руки сверловщика. Станок будет работать сам по себе.
Кажется, обычные и привычные слова. Мало ли рук высвободила автоматизация производства. И она всеми, в том числе Руфиной, встречалась как дорогая, желанная гостья. А в данном случае?..
В данном случае автоматическое усовершенствование станка «ABE» устраняло не чьи-то чужие, отвлечённые рабочие руки, а её руки, руки Руфины.
Мысли Руфины бегут стремительно и логично. Если приставка к «ABE» заменит её руки, значит, заменит и её. Её, знатную сверловщицу, славящуюся виртуозной работой. И если теперь вместо Руфины ту же работу и, как говорит мастер цеха, лучше, точнее, скорее и экономнее будет производить эта неизвестная, но уже ненавистная «штукенция», то что же будет делать она?
Что?
В висках стучит. Воображение сменяет картину за картиной, одну печальнее другой.
Во-первых, кому не придёт в голову мысль о том, что если сравнительно небольшое усовершенствование может заменить такие искусные руки сверловщицы Дулесовой, то в чем же заключалась незаменимость, непревзойдённость её рук?
Пусть подруги, которых она оставила где-то там, ей этого не скажут… Но ведь иногда достаточно и взгляда, чтобы понять, о чем они думают. А показ работы на трех станках? Зачем он теперь? Кто захочет любоваться светом керосиновой лампы, когда появилась электрическая?
В горле Руфины сухота и горечь. Она, такая одинокая, сидит на скамейке озеленённого пролёта цехов. Сидит, не замечая, как ярок солнечный день, как ласков весенний ветерок, как хлопотливо кричат грачи.
Ничего нет для неё сейчас. Она в самом деле очень скоро будет выглядеть в своём цехе догорающей лампой. Лампой, которая ещё может светить месяц-два. А потом, когда появятся не экспериментальные, а серийные приставки, лампа мигнёт и погаснет. А вместе с нею погаснет и слава!
Легко сказать — погаснет слава! А что стоит за этим словом «погаснет». Не перечтёшь. Может быть, все, чем она жила. Да и будет ли Алексей любить её без славы… Впрочем, об Алексее потом. Не растекайтесь, мысли. Дайте понять, как это произошло и с чего началось, кто гасит её славу? Кто?
Случай? Неизбежность замены старой техники новой? Рационализация? Но ведь нет рационализации самой по себе, как и техники. Это же люди. Приставка не появилась просто так. Она рождена Алексеем. И может быть, рождена не случайно… Нет, так она не может думать о нем. Но почему не может… Ведь говорил же он в лесу: «А так ли уж велики, Руфа, твои достижения?» Да, он говорил это. И может быть, теперь сконструированная им приставка станет неопровержимым доказательством сказанного?
Кажется, надо остановиться и думать о чем-то другом. Но это теперь не в её силах. В ней проснулось печальное жулановское наследство. Заговорило то, что с детства прививали ей мать и практичная тётя Женя, воспитанные в свою очередь незнаемыми Руфиной дядьями и дедами, жившими для себя и сами по себе, мерившими весь свет по своему корыстному аршину. Она старается, но не может перебороть впитанный ею дух жулановской семьи, который в их дом пришёл с её матерью, перекричать эти потомственные голоса, не может победить в себе страшнейшее подозрение. А вдруг он… пусть не он, а его зависть, его желание возвысить себя над нею, надоумили избрать для дипломного проекта это усовершенствование станка его имени? Не чьего-то, а его имени. Пусть даже он поступил так подсознательно, какая разница? Ранят ли утку или какую-то другую птицу, специально целясь в неё или случайным выстрелом, — ей одинаково больно.
