От хохота меня уже тошнит.
Озверев от оскорблений, солдат хватает развороты гимнастерки обеими руками и рвет в стороны.
Хохот прекращается. Мне конец.Хватаясь за обрывки моего одеяния, унтер рвет до конца.Один из мотоциклистов, отпуская руль, качает головой и аплодирует.Я присутствую на каком-то безумном спектакле. Уже начинает казаться, что вот-вот занавес сдвинется и унтер, устало дыша, скинет пилотку и скажет мне:
– Сань, пойдем хлопнем по рюмашке? – или я проснусь, отоспав еще одни сутки…
Размахнувшись, унтер бьет меня по лицу.
Нечего и говорить, что я, оглушенный и еле стоявший на ногах, падаю как подкошенный…
Я поднимаю взгляд. Передо мной зрачок дульного среза «парабеллума». В это мгновение мне даже в голову не приходит, что теперь-то убивать меня точно не станут. Им нужно выяснить все до конца. Но я, готовый к смерти и последний раз читавший молитву под присмотром ленинградской бабки, тогда еще – петербурженки, спустя двадцать три года начинаю шептать: «Отче наш, иже еси на небеси…»
Невероятно, но вижу чью-то белую руку, протянутую мне сверху…Бред!.. Сумасшествие!.. но я хочу схватить эту руку.Мою исповедь прерывает странный шум.Унтер опускает пистолет и делает шаг в сторону. Мне это совершенно не нужно – следить за ним, но я, продолжая бормотать, поворачиваю голову и вижу…//- * * * -// …как двое эсэсовцев под присмотром роттенфюрера волочат по земле чуть живого советского командира. Голова его опущена, лицо в крови, воротник гимнастерки наполовину оторван, ноги его волочатся, выписывая на пыльной, ведущей с улицы к школе дороге кривой след. Но он жив, не было бы необходимости тащить труп к школе.
– Кто здесь старший? – рявкает роттенфюрер. У него одышка, я безошибочно ставлю ему диагноз – астма. Сидел бы он дома, но кто-то пообещал ему кусок земли у Дона. С яблоневым садом, усадьбой и парой тысяч русских рабов.
– Унтершарфюрер СС Зольнер, – степенно отвечает «мой». – Кто это?
– Офицер Красной армии, – докладывает астматик и кивает своим солдатам. Те дотаскивают тело до ног унтера и бросают на землю. – Моя батарея осматривала жилые помещения и на конюшенном дворе услышала стон. Мы поднялись наверх и увидели на чердаке, на сеновале, этого капитана. Прошу прощения, но я спешу, – объясняет младший унтер и прощается со старшим.
Моя голова в полуметре от головы красного командира. Он жив, дыхание чуть сбито, но ничего удивительного, если учитывать касательное ранение в плечо и набухшую от крови повязку. Он потерял много крови, и, видимо, ему досталось во время пленения.
Он поднимает голову.Наши взгляды встречаются.
– Не успели… – шепчут мне окровавленные, словно провернутые в мясорубке губы Мазурина.
– Молчать! – Унтер всаживает сапог в живот чекиста.
Смотрит на меня. На Мазурина. Снова на меня. Приседает.Какая же все-таки проницательная тварь…
– Ольцер, бегом в штаб батальона. Доложите ему, что мною взяты в плен два командира Красной армии.
Мои мозги отказываются работать. Как здесь мог оказаться сотрудник НКВД Мазурин, если двое суток назад они с Шумовым, оставив меня в подвале, бежали из окружения? Где Шумов? Убит? А Мазурин спрятался на чердаке и двое суток, так же как я, любовался звездами сквозь щель? Чтобы думать, нужна хоть какая-то зацепка.
Опустив голову, я уткнулся лбом в землю. Открыл глаза и увидел божью коровку, ползущую по тонкому, шириной со спичечную головку, стебельку… Я бы с удовольствием поменялся с ней местами. Но не могу поручиться за то, что унтер уже через секунду все не поймет и не обнаружит меня в густой траве.
– Не говори им, кто ты…
Не глядя на Мазурина, чтобы не выдать, я перевернулся на спину и, сглатывая кровь, посмотрел на небо.
– Ты должен выжить…
Это звучит на фоне черного как смоль неба и красного, как забытая на плите сковорода, солнца… По небу над Уманью торопится на восток черная лава дыма. Умань горит, и красное солнце, не мигая, смотрит на землю выбитым глазом… Не это ли конец света, написанный под действием мухоморов апостолом Иоанном?..
Тем более странно слышать эти слова из уст чуть живого чекиста.Унтер вернулся, и нам стало не до разговоров.Я видел, как посадили на землю Мазурина и принялись обыскивать его карманы. Ничего не нашли.
– Он спрятал билет коммуниста и офицерские документы, – объяснил унтер Зольнер. – Но не успел раздобыть форму солдата, как этот пройдоха.
Мне он симпатизирует. Наверное, я понравился ему тем, что помимо уничтожения документов командира Красной армии догадался, в отличие от этого недотепы, еще и переодеться. Кажется, унтер любит расторопных военных.
– Каким подразделением вы командовали? – присев перед Мазуриным, спрашивает он.
Хочу сказать, что русский, не знающий немецкого языка, даже приблизительно не поймет этого вопроса на слух. «Комманден» можно понять как угодно, ей-богу.
Мазурин тупо щурится на носок своего сапога. Он сидит по-турецки, так ему проще не завалиться на бок. С губ его, носа и бровей капает, почти льется кровь. Ну, от этого не умирают. Гораздо больше меня, как врача, тревожит его рана плеча. Сколько он потерял крови?
– Ублюдок, – констатирует унтер и встает.
Через несколько минут моего лежания и мазуринского сидения среди рева проезжающих мимо танков и мотоциклов я различил такт работающего двигателя легкового автомобиля. Когда он въехал во двор, солдаты без команды выстроились в две шеренги, а мотоциклисты соскочили и замерли справа от руля по стойке смирно.
На бегу упрятывая пистолет в кобуру, унтершарфюрер Зольнер второй рукой поправлял пилотку.
Хлопнула дверца. Послышалась рваная речь, в подробности которой я не вникал. Потом все стихло, и через мгновение я почувствовал тычок в плечо.
Меня схватили сразу несколько рук, и я взлетел в воздух. Ощутив твердь и найдя равновесие, я поднял глаза.
Нет, это был не штурмбаннфюрер, если я правильно разбираюсь в знаках различия. За два месяца войны быстро учишься условностям. Таким, например, как нюансы вражеской формы. Передо мной стоял не майор, а полковник, если переводить звания СС на привычные военному слуху. Худой, аристократического вида мужик одного со мной возраста, с чувственными губами и тонкими длинными пальцами. Монокль словно прирос к его левому глазу. Мне подумалось – сними с него сейчас форму, и он тотчас запоет. Уверен, это не он ткнул меня носком сапога.
– Господин штандартенфюрер, – завопил Зольнер, – мною взяты в плен двое красных командиров! Полагая, что они могут быть полезны как носители информации, я приказал сообщить вам!
Дважды солгал. Взял в плен он только меня. И не он, вообще-то. И в штаб он посылал не к полковнику, а к майору. Сказать об этом Певцу?..
Тот посмотрел на меня, точнее, на мои петлицы, повернулся к Мазурину.
– Кто ви есть? Какое подразделение ви командовать? – Голос Певца оказался совсем не настроенным на известные мне вокальные категории. Он был сух и скрежетал, как ржавые сарайные петли. Берлинской оперой тут и не пахло.
Чекист поднял лицо, и только сейчас я увидел, что оно сплошь залито кровью, а два белых глаза осмысленно живут на нем, как квартиранты.
– Капитан Красной армии Мазурин. Прибыл в распоряжение командарма Двенадцатой армии в качестве командира батальона…
– Где ваши документ?
– Я их сжег…
– Ви коммунист?
– Член партии большевиков с двадцать девятого года…
Я не понимал, что ему мешает лгать!Эсэсовец расслабил веки, и монокль, упав, повис на шнурке.
– Ви честно отвечать на вопросы. Ви настоящий офицер.
Повернувшись ко мне, он еще раз осмотрел мои нищие петлицы. Я заметил, что недавний равнодушный взгляд его сменился на брезгливый.
– Отвечать, кто ви есть.
Я разлепил пересохшие губы, но не успел выдавить и звука.
– Это писарь мой, сука… Власенко, – опустив голову, проговорил Мазурин. – Он украл у меня белье и деньги, и я вынужден был посадить его под арест. – Подняв глаза, Мазурин уставился в меня пронзительным взглядом. – В плен сдался, мразь?!
Совершенно не представляя, как реагировать на это, я облизал сухим языком сухие губы. Раздался звук напильника, прогулявшегося по куску ржавого железа.
Певец перевел на меня недоуменный взгляд. Военные часто с интересом реагируют на чуждые им бытовые драмы.
– Сука, – продолжал поносить меня Мазурин, – еще когда тебя прислали в часть перед самой войной… уже тогда энкавэдэ доложил о твоем прошлом…
– Что ви называть прошлым? – быстро, как выстрелил, спросил Певец.
