– Зачем тебе знать это сейчас?
Он пожал плечами; на команду «приготовиться!» мы отреагировали по-разному: он посмотрел на солдат, я на небо. Хотелось снова увидеть ту руку. Мне было бы легче, если бы она появилась.
– Не скажу.
– Сукин сын ты, Касардин… Что ты сказал ему, чтобы он переменил решение?
– Я представился.
– Готовьсь!
– Прощай, Мазурин.
– Прости за провод.
– Что?.. – изумился я, резко поворачивая к нему голову.
//- * * * -//
– Пли!..
Вместе с этой командой раздался страшный грохот.Землю словно пнули ногой, забивая ее в ворота Млечного Пути.Гора трупов взметнулась передо мной, заливая кровью и заваливая фрагментами тел…Я видел взбугрившийся дерн, подброшенный, расколотый на сотни осколков асфальт дорожек. Меня швырнуло на сарай, Мазурина тоже, я видел, как грузовик, подкинув зад, как ретивая кобыла, превратился в оранжевый, с черной поволокой шар…От удара о глиняную стену я на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, картина не изменилась. Лишь шар стал больше в диаметре.Разбитая моей спиной штукатурка сыпалась мне на голову и плечи, Мазурин, выбитый с линии расстрела взрывной волной, ударился о стену затылком и сейчас, присыпанный землей, лежал, как мертвец.Был то одиночный взрыв или несколько – сказать я не мог. Но то, что за этим последовало сразу три разрыва той же мощности, я видел своими глазами. Первый снаряд попал в школу, и от нее отвалился, ссыпаясь вниз и утопая в пыли, кусок стены. Оранжевая пыль, словно в тон поднявшемуся над грузовиком грибу, помчалась по школьному двору, забивая глаза и рот мечущимся немцам.Кряхтя, я стащил Мазурина в воронку.Послышался еще один взрыв. Судя по звуку, снаряд угодил в крышу школы.Беспорядочная немецкая речь, грязные ругательства и треск заведенных мотоциклетных двигателей переполнили чашу моего терпения…Схватившись руками за голову, я заткнул пальцами уши. И тут же меня едва не вырвало от гула в голове.Вскарабкавшись наверх, я выглянул из воронки во двор. Покореженный «Мерседес» Певца горел, за рулем никого не было. Водителя спасло желание покурить на свежем воздухе. Я пожирал двор глазами, надеясь увидеть если не штандартенфюрера, то хотя бы Зольнера. Мне хотелось убедиться в том, что хоть кто-то из них умер.Но ничего, кроме трех или четырех тел, – очень трудно судить о количестве трупов по конечностям даже мне, врачу, – я не обнаружил. Перевернутый мотоцикл и несколько немецких солдат, обезумевших от страха и сбивающих пламя с грузовика какими-то тряпками.Я спустился вниз и не без удовольствия отхлестал Мазурина по щекам. Он был жив, оглушен, но сознание потерял, я был уверен, не от удара головой о стену сарая, а от потери крови.
– Алло, Лубянка! С Мазуриным соедините!
Взбираясь и сползая, но выигрывая при этом по нескольку сантиметров, я доволок чекиста до края воронки.
– Касардин…
– Ничего подобного, сукин сын. Не нужно меня благодарить. Я волоку тебя только потому, что ты извинился за использованное не по назначению электричество.
Вытащив его окончательно, я осмотрелся, подполз к немецкому солдату, у которого сразу после поясного ремня начинались кишки и отсутствовали ноги, вырвал из его руки «шмайссер». Еще несколько секунд потратил на то, чтобы отстегнуть тот самый ремень, на пряжке которого было написано: «С нами Бог». Да, теперь он с тобой…
– Знал бы Владимир Ильич Ленин, как сотрудники ЧК реализовывают план ГОЭЛРО, он бы вас по головке не погладил… – Ухватившись за воротник энкавэдэшника, я поволок его за сарай. – Идти можешь?
Он поднялся на ноги и, вместо того чтобы побыстрее удалиться от этого места, развернулся и прохрипел:
– Что, суки… херово дело?! Ненавижу, млять…
– А бежать?
Он словно не слышал меня. Безумным взглядом нашел пулемет с оторванными сошками, наклонился в три приема, поднял, направил в сторону пылающего «хорьха» и стрелял до тех пор, пока из коробки на землю не вылетел хвост ленты. Тише после этого не стало.
Доковыляв до немца, подававшего признаки жизни, – он был ранен в живот и сейчас, знаю, испытывал чудовищную боль, – чекист перевернул его на спину. Просто удивительно, как тот до сих пор не потерял сознание.
Я вгляделся в его лицо. Зольнер! Без пилотки, лежащего на животе – я не сразу узнал его!
– Какая встреча, унтершарфюрер, – сказал я. – Как это ты долетел сюда?
– Дай-ка мне это, – попросил Мазурин у немца, потянув за ствол автомат. – И вот это… – С унтера сполз пояс с ремнем. – Прикончить бы тебя… Да очень уж хочется, чтобы помучился… Пошли, профессор…
Я бросил взгляд на руку унтера Зольнера, сжимающую живот. Осколок угодил ему в печень. Теперь у эсэсовца два пути. Убрать руку – и боль исчезнет. Кровь выйдет, смерть будет быстрой. Если же бороться за жизнь, значит, рану нужно крепко сжимать. И чувствовать непереносимую боль. Фашист словно чувствовал это и расставаться с белым светом не намеревался.
– Мама… – прошептал он, глядя на меня.
– Мама? – переспросил я. – Когда ты начал думать о ней? Сейчас или когда вонзал нож в человека?
– Да пошли же скорей! – Мазурин добавил ругательство. Теперь он меня торопил…
Не знаю почему, но я, перебегая вслед за чекистом, вспомнил о Юле. Видела бы она, как два голодных, истекающих кровью непримиримых врага уходят от школы в лес.
Школа… штаб… Нам очень повезло. Второй раз за последние десять минут. Школа стояла на краю города. Через четверть часа, вставая и падая, чтобы не оказаться замеченными, мы добрались до леса. Когда стало ясно, что пора отдохнуть и осмотреться, я, а вслед за мной и Мазурин повалились на траву и стали смотреть с пригорка на город.
Немцы входили в Умань, как вода сквозь дырявую плотину – мощно, стремительно, организованно.
– Интересно, кто это врезал из крупного калибра по школе? – морщась и держась за плечо, пробормотал чекист.
Вопрос был риторическим. Это мог быть залп нашей батареи гаубиц – последний, яркий, как вспышка догорающей свечи. А могли и немцы. Не согласовав свои действия с частью пехотной дивизии СС, батарея гаубиц с другой стороны врезала по школе как по известному разведке штабу. Как бы то ни было, я готов был сказать спасибо и последним. Во время артобстрела ни один советский военный не пострадал.
– Касардин, – услышал я, – у вас нет в кармане горячей отбивной?
– Можете откусить прямо от меня. Я – одна сплошная отбивная.
Мы засмеялись. Веселья в этом не чувствовалось. Смех смехом, но Мазурину пришлось хуже, чем мне. Ему необходима еда и горячий сладкий чай, иначе к вечеру, если мы до него доживем, он сляжет.
– Нужно идти, – осторожно, словно зондируя рану, сказал я.
Он кивнул и поднялся.
– Один вопрос, доктор… Вы там… на дворе… стали пинать меня…
– Разве это был не единственный способ убрать от вас унтера с ножом?
Он снова кивнул, на этот раз удовлетворенно, и тронулся с места. Мне показалось, что именно это чекист и хотел услышать. Интересно, а как выглядела другая представляемая им версия? Впрочем, к черту это…
За полчаса мы углубились в лес настолько, что разрывы снарядов стали похожи на раскаты грома. Глухо и объемно порыкивая, звуки прокатывались по лесу, цеплялись за листву и глохли. Мазурин совершенно выбился из сил. У меня перед глазами плыли круги. Есть хотелось так, что казалось, пробеги мимо заяц, и я выпущу в него всю автоматную обойму.
Кое-как я ориентировался по солнцу и деревьям. Идти нужно на восток – подсказывала надежда. Нет разницы, куда идти, – твердил рассудок. Мы в окружении. Плотном, мертвом кольце. Чтобы выйти из него, нужно незамеченными просочиться сквозь боевые порядки немцев. Быстро и незаметно. Я смотрел на чекиста и понимал, что ни быстро, ни незаметно не получится. Через полчаса, в лучшем случае через час он превратится в мою ношу.
Он упал через десять минут после того, как сквозь прореху – лужайку меж берез я различил очертания какой-то деревни. Или сторожку лесника. Или охотничью заимку, если это не одно и то же… Как бы то ни было, я видел дом. Грубо срубленную, измазанную глиной для пущей теплоты зимой и с торчащей из крыши трубой избу.
– Полежи, энкавэдэ… – пробормотал я, приседая и осторожно сваливая с плеч Мазурина. – На разведку хирург сходит…
Разведчик из меня был никакой, но думать я еще могу. А потому, отдалившись от Мазурина метров на пятьдесят и закусив былинку, думая о лежащей в доме буханке хлеба и огромном котелке с борщом, я залег и стал ждать. Пятнадцать минут ничего не решили. Никто к избе не подошел, никто из нее не вышел. Уже давно было понятно, что это не дом на отшибе села. Это просто сруб в лесу. Интересно, есть ли здесь те же традиции, что и на севере, – оставлять для будущих гостей самое необходимое?..
