— А блядский бурый хлеб, что вы тут подаете, смердит козлиной мошонкой! — крикнула ему вслед Талия. — Даме полагается кормежка получше!
— Талия, прошу тебя, — молвил я.
— Я не про тебя, Карман. Ты подаешь к столу отменно, это хлеб дерьмовый. — И настоятельнице: — Мальчик тут ни при чем, достопочтенная матушка, он любый.
Мать Базиль схватила меня за ухо и выволокла в коридор.
— Ты любый, Карман, — сказала затворница.
Мать Базиль заперла меня в своем чулане, а где-то среди ночи приотворила дверь и сунула мне корку хлеба и горшок.
— Сиди тут, пока епископ утром не уедет, а если спросят — тебя уже повесили.
— Хорошо, Преподобная.
Наутро она пришла за мной и украдкой вывела через часовню. Она была сама не своя — я никогда ее такой не видел.
— Ты был мне вместо сына, Карман, — сказала она, поправляя на мне одежку. Повесила мне через плечо котомку, что-то сунула в нее. — Больно мне тебя отсылать.
— Но, матушка…
— Нишкни, парнишка. Отведем тебя в амбар, повесим перед парочкой крестьян, а потом отправишься на юг — там найдешь труппу скоморохов[58], они тебя возьмут.
— Прошу прощения, Преподобная, но если меня повесят, кем меня возьмут скоморохи? Куклой в кукольный театр?
— На самом деле я тебя не повешу, но смотреться будет хорошо. Надо, парнишка, епископ распорядился.
— С каких это пор епископ приказывает монахиням вешать людей?
— С тех пор, как ты трахнул затворницу, Карман.
При этих словах я вывернулся из-под руки матери-настоятельницы, пробежал через весь монастырь по знакомому коридору, к келье. Крестообразной бойницы больше не было — ее заложили камнем и замазали известкой.
— Талия! Талия! — звал я. Орал, бил кулаками по камням, пока не потекла кровь, но ни звука не раздалось из-за стены. Вообще ни звука.
Сестры оттащили меня, связали мне руки и вывели в амбар, где меня и повесили.
Явление седьмое
Брат-изменник
Вечно ли я буду одинок? Затворница говорила, что такое возможно, — когда пыталась утешить меня, если я жаловался, что сестры Песьих Мусек меня отталкивают.
— Ты наделен остроумьем, Карман, но чтобы стрелять остротами и подпускать колючки, ты должен отстраниться от мишени. Боюсь, ты вырастешь одиноким человеком — даже в обществе собратьев.
Вероятно, она была права. Быть может, именно поэтому я вырос таким законченным женоугодником и красноречивым рогоставом. Под юбками податливых и понимающих ищу лишь поддержки и утешенья. А посему, бессонный, я направился в большую залу искать успокоенья у дев, там ночующих.
Огонь еще пылал — перед отходом ко сну в очаг навалили бревен размером с быка. Моя милая Пискля, частенько раскрывавшая странствующему дураку душу и что только не, заснула в объятьях своего мужа, который, храпя, нещадно ее тискал. Язвы Мэри было не видать — несомненно, она где-то обслуживала ублюдка Эдмунда, — а прочие мои обычные красотки смотрели десятый сон в опасной близости от мужей или отцов и допустить к себе одинокого шута не могли.
А! Но вот новая девушка — на кухне она лишь вторую неделю, звать Тэсс, Кейт или, возможно, Фиона. Волосы смоляные, сияют, как намасленное железо; молочная кожа, щеки розой натирали — она улыбалась моим шуточкам и дала Харчку яблоко, хотя он не просил. Я был умозрительно уверен, что обожаю ее. На цыпочках я прошествовал по камышу, устилавшему пол (Кукана я оставил у себя — бубенцы у него на колпаке не помогают в романтике украдкой), возлег с нею рядом и собственной персоной внедрился к ней под одеяло. Ее разбудил нежный тычок в бедро.
— Привет, — сказала она.
— Привет, — молвил я. — Ты же правда не папистка, душечка?
— Исусе Христе, нет. Урожденная друидка.
— Слава богу.
— Что ты делаешь у меня под одеялом?
— Греюсь. Я ужасно замерз.
— А вот и нет.
— Бр-р-р. Околеваю.
— Тут жарко.
— Тогда ладно. Я просто дружить пришел.
— Может, хватит меня пихать вот этим?
— Извини — он сам так делает, когда ему одиноко. Может, ты его погладишь?
И она, хвала милостивой богине леса, его погладила — робко, сперва чуть ли не с почтением, словно ощущала, сколько радости он может принести всем, кто войдет с ним в непосредственный контакт. Умеет дева приспосабливаться, не склонна к приступам истерии и стыдливости — а вскоре нежная крепость ее хватки выдала, что и в обращении с мужской анатомией у нее есть опыт. В общем, ни дать ни взять красотка.
— Я думала, у него будет колпачок с бубенчиками.
— Ах да. Ну, если дать ему переодеться где-нибудь в укромном месте, я уверен — это можно устроить. У тебя под юбкой, например. Перекатись-ка на бок, милочка, не так будет очевидно, если станем нежиться латерально.
Я высвободил ее груди из платья — выпустил пухлых розовоносых щеночков порезвиться при свете очага. Сейчас опытный жонглер ими дружелюбненько займется — я уже подумал было зарыться в их мягкость щеками и побормотать им что-нибудь нежное, но тут явился призрак.
На сей раз дух был плотнее. В чертах его угадывалось до крайности привлекательное существо женского полу — до ее отправки в еще не открытую страну, вне всяких сомнений, близким родственником, утомившимся от ее раздражающей натуры. Тень плавала над спящей фигурой Кутыри, подымаясь и опадая на сквозняке кухаркиного храпа.
— Извини, что нависаю, пока ты имаешь прислугу» — рек призрак.
— Имание пока не началось, навье. Я едва взнуздал кобылку перед моклой срамной скачкой. Теперь сгинь.
— Тогда ладно. Извини, что мешаю твоим попыткам имания.
— Это я-то кобыла? — спросила Возможно Фиона.
— Вовсе нет, солнышко, ты ласкай себе дурачка, а призраком я сам займусь.
— Куда ж без окаянного призрака, а? — заметила Возможно, для пущей убедительности сжав мой отросток.
— Если живешь в замке, где вся кровь голубая, а убийство — любимое развлечение, то никуда, — промолвил призрак.
— Ох да отъебись же ты, — сказал я. — Зримая ты вонь, парящая докука, туманная зануда! Я несчастен, грустен и одинок, я пытаюсь хоть толику утешенья и забвенья себе заиметь в объятьях этой… э-э…
— Кейт, — подсказала Возможно Фиона.
— Правда?
Она кивнула.
— Не Фиона?
— Кейт с того дня, как папаша привязал меня пуповиной к дереву.
— Ой, это худо. Извини. А я Карман по прозванью Черный Дурак, очприятно. Поцеловать тебе ручку?
— Без костей, стало быть, а? — спросила Кейт, усугубив вопрос щекоткой моей трещотки.
— Едрическая сила, вы когда-нибудь заткнетесь? — рявкнул призрак. — Я тут вас преследую.
— Валяй, — рекли мы.
Призрак выпятил груди, откашлялся, схаркнув крохотным туманным лягушонком, который тут же с шипеньем испарился от жара очага, и произнес:
— Насмешка подлая второго чадаОтравит ясный взор облыжным ядом,Узы родства нам рассечет и спрячет —Тогда безумец поведет незрячих.
— Что? — рекла бывшая Фиона.
— Что? — рек я.
— Удручающее пророчество, нет? — рек призрак. — Что, не поняли? Щепоть загробных обиняков, чтоб стало понятно, что нас ждет.
— Ее же нельзя убить еще раз, да? — спросила псевдо-Фиона.
— Любезный призрак, — рек я. — Если несешь ты предостереженье — излагай. Ежели требуешь действий — говори прямо. Если желаешь музыки — играй. Но клянусь облитыми вином яйцами Вакха, лучше не морочь нам голову — делай дело и вали смело, пока железный язык времени не слизал мою поебку из сострадания, потому что она передумает.
— Тебе призрак не дает покоя, дурак. Я тут твоими делами занимаюсь, не чьими-то. Чего изволишь?
— Изволю желать, чтоб ты сгинул и чтоб Фиона не рыпалась, а Корделия, Харчок и Едок вернулись ко мне. Ну что — можешь сообщить, как мне всего этого добиться? Ну как, трепливый ты всплеск воздусей?
— Это можно, — отвечал призрак. — Ответ найдешь у ведьм Большого Бирнамского леса.
— А может, сам мне скажешь? — осведомился я.
— Дууууудки, — взвыл призрак, весь из себя призрачный и бесплотный, и с сим растаял без следа.
— От нее мороз по коже, ну? — спросила бывшая Фиона. — Ты как-то размяк в своей решимости, я так скажу.
— Призрак меня вчера вечером спас, — промямлил я, стараясь вдохнуть жизнь в тщедушного и усохшего.
— А малыша вот прикончил. Ступай в постельку, шут, король завтра выезжает, у меня поутру до чертиков работы, надо приготовиться.
В печали я смотал оснастку и угрюмо поплелся к себе в надвратную сторожку паковать вещички к последнему выезду из Белой башни.
А вот по фуфловым фанфарам на заре я скучать не стану, точно могу сказать. И язви в звенья сучьи цепи проклятого разводного моста, которые лязгают по всей моей квартире, не успеет еще петух покликать зорю. Такой хай стоит, что можно подумать — на войну идем. Сквозь стрельчатую бойницу я видел выезд Корделии — она покидала замок с Французом и Бургундом, по-мужски стоя в стременах, словно ехала на охоту, а не оставляла навсегда родительский дом. И, к чести ее, ни разу не оглянулась — да и я ей не помахал. Даже после того, как она переехала реку и скрылась из виду.
