— Я в изгнанье, без гроша и живу под страхом смерти, ежели откроют, кто я такой.
— И то верно, пожалуй. Тогда смело с твоей стороны, что пошел.
— Спасибо на добром слове, парнишка, но никакой смелости я в себе не ощущаю. Что там за свет?
Впереди, в чащобе, горел костер, вокруг него кто-то перемещался.
— Теперь украдкой, добрый Кент. Подберемся поближе и потише да поглядим, что там можно оглядеть, а потом себя откроем. Да ползи же ты, Кент, а то ломишь напролом. Шиш!
Через пару шагов моя стратегия себя не оправдала.
— Ты весь дребезжишь, как свинья-копилка в падучей, — рек Кент. — С тобой даже к глухому не подкрадешься — ты мертвого подымешь. Заткни свои ятые бубенцы, Карман.
Я положил колпак на землю.
— Без шапки еще куда ни шло, а вот башмаки сымать не буду. Вся наша украдка пойдет прахом, коли я начну орать, когда под босу ногу мне станут подворачиваться ежи, ужи, ящерицы, колючки и прочее.
— Тогда на, — сказал Кент, доставая из котомки остатки свиной лопатки. — Намажь бубенцы жиром.
Я вопросительно поднял брови — жест изысканный и в темноте совершенно неоценяемый, — пожал плечами и стал мазать салом бубенцы на носках и щиколотках.
— Вот! — Я потряс ногой — мне утешительно ответила тишина. — Вперед!
И мы поползли — пока не очутились у самого края ореола костра. Вокруг него медленно вели хоровод три согбенные карги, а над костром висел крупный котел. Они поочередно роняли в него сученые ошметки того и сего.
— Пламя, прядай, клокочи!Зелье, прей! Котел, урчи!Жарко, жарко, пламя ярко!Хороша в котле заварка!Взвейся ввысь, язык огня!Закипай, варись, стряпня!Жарься, зелье! Вар, варись!Пламя, вей! Котел, мутись!Пламя, взвейся и гори!Наш котел, кипи, вари![67]
— Ведьмы, — прошептал Кент, платя дань богу всего, блядь, до охуения очевидного.
— Вестимо, — сказал я вместо того, чтобы звездануть ему по башке. (Кукан остался сторожить мой колпак.)
— Вслед за жабой в чан живейСыпьте жир болотных змей,Зов ехидны, клюв совиный,Глаз медянки, хвост ужиный,Шерсть кожана, зуб собачийВместе с пястью лягушачьей,Чтоб для адских чар и ковБыл у нас отвар готов[68].
Пламя вспрянуло вместе с припевом, и мы приготовились выслушать следующий куплет рецепта, когда что-то скользнуло мне по ноге. Я еле сдержался, чтоб не возопить. Рука Кента тяжко легла мне на плечо.
— Спокойно, парень, это просто кошка.
Опять скользнуло — и мяукнуло. Теперь уже пара с урчаньем лизала мои бубенцы. (Звучит гораздо приятнее, чем тогда ощущалось.)
— Это все твое блядское сало, — прошептал я Кенту.
В банду влилась и третья киска. Я стоял на одной ноге, стараясь держать другую у них над головами; но хоть я и умелый акробат, искусство левитации меня по-прежнему бежит. Посему нога моя, обреченная, если можно так выразиться, стоять, стала моей же ахиллесовой пятой. Одна тварь вонзила зубы мне в лодыжку.
— Ебать мои чулки! — рек я несколько категорично. И подпрыгнул, и заскакал, и закружился вихрем, отпуская до крайности нелицеприятные замечания о всех созданиях семейства кошачьих. Засим последовали шип и вой. Когда кошки наконец удалились, я уже сидел, раскинув ноги, у самого костра. Кент стоял обок меня на изготовку, обнажив меч, а три карги выстроились по другую сторону котла.
— Назад, ведьмы! — рек Кент. — Хоть в жабу меня превращайте, но то будет последнее проклятье, что сорвется с ваших уст, пока ваши бошки не покинут тулов.
— Ведьмы? — переспросила первая ведьма — самая зеленоватая из троицы. — Какие-такие ведьмы? Мы — три скромные портомойки, мы в лесу живем, как сойки.
— У нас обслуга без затей, — сказала ведьма номер два, самая высокая.
— И все у нас, как у людей, — произнесла ведьма-три, у которой над правым глазом нависала зловещая на вид бородавка.
— Во имя измаранных тьмою сосков Гекаты[69], довольно стишков! — рек я. — Коль вы не ведьмы, то что за ковы такие вы там у себя кипятите?
— Рагу, — отвечала Бородавка.
— Рагу-рагу — нам к пирогу, — сказала Дылда.
— Мы варим синюю нугу, — сказала Зеленка.
— Нету там никакой синей нуги, — сказал Кент, заглядывая в котел. — Больше похоже на бурую пакость.
— Я знаю, — ответила Зеленка. — Но пакость с рагу ведь не рифмуется, красавчик?
— Я ищу ведьм, — сказал я.
— Неужели? — осведомилась Дылда.
— Меня прислал призрак.
Карги переглянулись и хором посмотрели на меня.
— И призрак велел тебе принести сюда стирку? — спросила Бородавка.
— Да никакие вы не прачки! Вы ведьмы окаянные! И это не рагу у вас, а едрический призрак с едрической Белой башни велел мне вас найти, потому что вы знаете ответы. Давайте уже к делу приступим, заскорузлые вы свили прямоходящей блевотины.
— Эх, вот теперь мы точно жабы, — вздохнул Кент.
— Куда же без окаянного призрака, а? — сказала Дылда.
— Как она выглядела? — спросила Зеленка.
— Кто? Призрак? Я не сказал что он — она…
— На что похожа, дурак? — рявкнула Бородавка.
— Вот теперь я, наверное, точно проведу остаток дней своих, питаясь жучками и прячась под листиками, пока какая-нибудь мегера не бросит меня в котел, — задумчиво проговорил Кент. Он опирался на меч и разглядывал, как в пламя залетают ночные мотыльки.
— Была бледная, как призрак, — сказал я, — и вся в белом. Парила собой, блондинка и…
— Но казистая?[70] — уточнила Дылда. — Даже миловидной ты б ее назвал?
— Чутка прозрачнее, чем мне обычно в девах нравится, но да, казистее некуда.
— Знамо дело, — промолвила Бородавка, глядя на товарок, сбившихся к ней кучно.
Посовещавшись, Зеленка выступила вперед:
— Тогда излагай, с чем пришел, дурак. Зачем тебя к нам призрак отослал?
— Сказала, вы мне можете помочь. Я работаю шутом при дворе короля Британского Лира. Свою младшую дочь Корделию он изгнал, а мне она, признаться, несколько по нраву. Моего подручного Харчка он отдал этому мерзавцу ублюдку Эдмунду Глостерскому, а мой друг Едок отравился и теперь вполне себе покойник.
— И не забудь, что на заре тебя грозились повесить, — добавил Кент.
— Этим, дамы, головы себе не забивайте, — рек я. — «С петлей на шее» — мое статус-кво, а не состояние, требующее вашего вмешательства.
Ведьмы опять сбились в кучку. Много шептались и даже отчасти шипели. Затем прервали пленум, и Бородавка — очевидно, главная в их шабаше — сказала:
— Этот гадкий Лир — не подарочек.
— Когда последний раз пошел в христиане, ведьм они потопили изрядно, — сказала Дылда.
Кент кивнул, опустив очи башмакам:
— Да, Малая Инквизиция — нечем здесь гордиться.
— Еще бы — мы десять лет их заклятьями оживляли, дабы отомстить, — сказала Бородавка.
— Вон у Розмари в сырые дни до сих пор омутная вода из ушей льется, — подтвердила Дылда.
— Ага, и карпы отъели мне мизинцы с ног, пока я на дне валандалась, — сказала Зеленка.
— Раз мизинцы у нее так гефилтовало[71], пришлось нам искать заколдованную рысь и у нее брать — на замену.
Розмари (она же зеленоватая) мрачно кивнула.
— За две недели снашивает башмаки — зато ни одна ведьма с нею не сравнится, если нужно белочку на дерево загнать, — сообщила Дылда.
— Это правда, — подтвердила Розмари.
— Но лучше костров, — вставила Бородавка.
— Вестимо, и это правда, — сказала Дылда. — Никакие кошачьи мизинчики тебя не починят, коли у тебя вся анатомия отгорела. Жечь Лир тоже был мастак.
— Я тут не от Лира, — сказал я. — Я тут исправить безумство, им учиненное.
— Ну так а что же сразу не сказал? — спросила Розмари.
— Нам всегда в охотку на него проказ наслать, — сказала Бородавка. — Проклясть его проказой?
— С вашего дозволенья, дамы, не желаю я никакого урона старику. Я лишь хочу возместить тот, что он нанес.
— Простое проклятье полегче будет, — сказала Дылда. — Чуть слюны кожана в котел — и он пойдет у нас на утиных лапах еще до завтрака. И закрякает, если за услугу у тебя найдется шиллинг или свежезадушенный младенец.
— Я хочу только вернуть себе дом и друзей, — сказал я.
— Что ж, коли тебя не переубедить, нам надобно посовещаться, — сказала Розмари. — Петрушка, Шалфея — на минуточку? — И она поманила товарок к старому дубу, где они принялись шептаться.
— Петрушка, шалфей и розмарин? — поинтересовался Кент. — А темьяна что, нету?{1}
Розмари вихрем к нему развернулась:
