* Reichenbach. Der sensitive Mensch. I, 409. II, 627.
Таким образом, существенное и формальное отличия представлений, которые мы имеем, находясь во сне, от представлений, которые мы имеем во время бодрствования, обязывают нас, по меньшей мере, к допущению гипотезы новых путей восприятия; но если мы примем во внимание тот факт, что пробуждение от глубокого сна не сопровождается воспоминанием, то должны будем согласиться с тем, что здесь мы имеем дело с переходом сцены представлений, то есть с попеременной деятельностью головного мозга у ганглиозной системы.
Но это таинственное явление не подлежит уже ведению физиологии потому, что на процессы, совершающиеся в ганглиозной системе, можно смотреть только как на явления, с ним сочувствующие, а не порождающие его. Таким образом, оказывается, что научное исследование сновидения прямо вводит нас в область метафизики, насколько предметом ее служит решение загадки о человеке. Все прежние попытки достигнуть определения человека анализом бодрственного сознания его не привели ни к каким положительным результатам. Но теперь, когда оказывается, что у нас есть еще и другое сознание, не только открывается другой путь решения загадки о сущности человека, но уясняется и причина неуспешности прежнего пути.
Если мы имеем два сознания, подымающиеся и опускающиеся, как две чашки весов, то мы можем прийти к определению человека не иначе, как путем исследования их обоих, и допущение, что во время сновидения человеческая душа обладает другими способностями и находится в других отношениях ко вселенной, чем во время бодрствования, является во всяком случае логически возможным. Далее. Если исчезновение представлений головного мозга не означает еще исчезновения всякой способности представления, то ясно уже наперед, что мы можем переходить последовательно от одного состояния сознания к другому, что и бывает при чередовании сна и бодрствования. Но это возможно только при существовании обоих сознаний, хотя и не взаимно друг друга обнимающих. Сознание, обнаруживающее свою деятельность во время сновидения, должно существовать потенциально и во время бодрствования и наоборот: сознание, присущее бодрственной жизни, существует потенциально же и во время сновидения, подобно тому, как свет неподвижных звезд существует невидимо для нас и тогда, когда светит. солнце, но делается видимым только с заходом его. Поэтому-то и можно сказать с полным правом, что едва ли существует что-либо чудеснее двойственности лиц единого субъекта.
Мир и человек – вот две загадки, вокруг которых вращается все философствование. Первую старается разгадать наше сознание, вторую – наше самосознание. Философствование о мире совершило следующий путь: исходным пунктом его было исследование объектов, а конечным – заключение, что прежде всего надобно подвергнуть исследованию познавательный орган субъекта. До этого пункта дошел Кант. В положительном результате этого процесса получилось то, что сознание не исчерпывает своего объекта. Это квинтэссенция философической теории познания. Мышление наше о мире окончилось противоречиями, примирение которых лежит в области, не озаряемой светом сознания. Это-пункт, в котором вливается в философию все естествознание: физика, физиология, учение о развитии. Теоретическая физика доказывает, что не только восприимчивость чувств, но и число их недостаточно для полного восприятия объектов. В основании всех явлений природы лежат минимальные процессы, которые совершаются в недоступных нашим чувствам тайниках тел и для понимания которых мы построили в виде временной гипотезы атомистическую теорию. Если обратимся к теории развития, то из нее увидим, почему мир не обнимается нашим сознанием. Сознание есть продукт развития, образовавшийся при постоянной и исполненной страданий борьбе за существование, сопровождающей биологический процесс. И мы, люди, хотя и представляющие в данное время высший продукт развития, всей нашей организацией обречены на то, чтобы находиться в отношениях только с одним из уголков мирового целого; лежащий же за пределами наших чувств трансцендентальный мир остается для нас недоступным.
Перейдем теперь ко второй загадке, загадке о человеке, и посмотрим на отношение к ней самосознания. Самосознание должно быть способно к развитию, оно должно быть способно к усилению, а следовательно, к постепенному освещению своего объекта: в биологическом процессе самосознание является впервые у человека, а биологическая способность развития объясняется индивидуальной; дитя же говорит о себе в третьем лице, то есть лучи его сознания не доходят еще до внутреннего объекта его сознания, но с течением времени постепенно приближаются к нему, и когда достигают его, то у дитяти появляется и самосознание так точно, как солнечный луч делается светящимся только по отражении. Если бы свет самосознания не светил в нас так тускло, то надпись на Дельфийском храме не гласила бы: "Познай самого себя!" и Платон не сказал бы, что люди пребывают в дремоте, что только один философ старается бодрствовать.
Так как самосознание, этот последний цвет биологического развития, явилось в человеке только в виде почки, поэтому оно и бедно своим содержанием. Если мы проанализируем это содержание, то увидим в нем, как то показал Шопенгауэр, главенство воли. Человек сознает себя во всех своих ощущениях, чувствованиях и желаниях водящей и тождественной в течение всей своей жизни субстанцией. Утверждение, что эта воля слепа сама по себе, заключало бы в себе утверждение, что самосознание исчерпывает свой объект, что очень сомнительно. Если мы возьмем волю такой, какой она объективируется в нашем самосознании, то очевидно, что в нем мы только и можем обрести ее слепой, ибо если бы человек и познавал свою метафизическую субстанцию, то все-таки он, как познающий, не мог бы сделаться для себя объектом так точно, как глаз может видеть все, но не может видеть самого себя. Это могло бы быть только в том случае, если бы у человека было два сознания, из которых одно имело бы больший объем, чем другое. Только тогда могло бы иметь место самоотражение. Если бы человек, как метафизическое существо, обнимал свое земное существо подобно тому, как из двух концентрических кругов больший обнимает меньший, то в таком случае он мог бы до известной степени сделаться для себя объектом и со стороны познания, содержание самосознания могло бы сделаться объектом сознания и мы могли бы вместе с Картезием высказать в виде основного факта: "Мыслю, следовательно, существую". Но и тогда мы познавали бы себя вполне только со стороны воли, и тогда воля все-таки первенствовала бы в самосознании, а познание, как явление нашего внутреннего существа в сопоставлении с волей было бы только вторичным, познаваемым только как нечто направляющееся вовне явлением, а не постижением метафизической познающей части нашего существа. Таким образом, наше земное сознание может сделаться объектом нашего метафизического глаза, но последний не может созерцать самого себя, а тем более наше земное сознание, меньший круг, не может обнимать наше метафизическое сознание, больший круг; наоборот же может быть вполне. Но как существо водящее человек тождественен в обоих кругах; его земное сознание может постигать только его волю, делается с этой стороны самосознанием, причем эта воля кажется ему слепой.
Это явная оплошность, что до сих пор не был подвергнут исследованию вопрос: действительно ли самосознание исчерпывает свой объект? Может быть, оно способно к развитию, которое окончится только тогда, когда самосознание будет исчерпывать свой объект, так точно, как развитие сознания окончится тогда, когда оно будет пронизывать насквозь и в периферическом и в центральном направлении весь мир.
Справедливо признано, что душа и сознаваемая душа – не одно и то же; совершенно естественно было бы обратиться к учению о бессознательном. Но для естествознания существует только бессознательное физиологическое, а для философии – метафизическое, и не в индивидуалистическом, а в пантеистическом смысле. У Гегеля оно называется идеей, у Шопенгауэра – волей, у Гартмана в нем соединены оба атрибута: представление и воля. Зародыши же рационального учения о душе в вышеуказанном нами смысле находятся у Канта и Шеллинга, но они развиты до некоторой степени только Геленбахом в его "Индивидуализме".
Развитие этих зародышей представляет анахронизм настолько, насколько решение этой задачи соединено с преобразованием прежнего учения о душе, так как это преобразование исторически должно было бы следовать за этим учением, должно было бы предшествовать появлению пантеистических систем, которые извлекли бы из того немаловажную пользу. Непосредственная же смена древнего учения о душе пантеистическими системами была скачком в процессе последовательного решения задачи; вот почему эти системы и не могли проникнуть в народное сознание. Последнее усвоило себе только отрицательную сторону этих систем о обратилось к успокоительному и льстящему дурным его инстинктам материализму, хрустальная прозрачность которого зависит от его мелководности, но который неминуемо повлечет за собой падение нашей культуры, если не удастся воскресить веру в метафизику.
