Четыре сонета
1
Сад, где б я шил, — я б расцветил тобой,дом, где б я спал, — тобою бы обставил,созвездия б сиять тобой заставили листьям дал бы дальний голос твой.
Твою походку вделал бы в прибойи в крылья птиц твои б ладони вправил,и в небо я б лицо твое оправил,когда бы правил звездною судьбой.
И жил бы тут, где всюду ты и ты:ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,прибой и с неба машущая птица,
где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет», —сомненья нет, что это может сбыться,и все-таки — моей мечты сонет
2
не сбудется. Осенний, голый садс ней очень мало общего имеет,и воздух голосом ее не веет,и звезды неба ею не блестят,
и листья ее слов не шелестят,и море шагу сделать не посмеет,крыло воронье у трубы чернеет,и с неба клочья тусклые висят.
Тут осень мне пустынная дана,где дом, и куст, и море — не она,где сделалось утратой расставанье,
где даже нет следа от слова «ты»,царапинки ее существованья,и все-таки — сонет моей мечты
3
опять звенит. Возможно, что не тут,а где-нибудь — она в спокойной дреме,ее слова, ее дыханье в доме,и к ней руками — фикусы растут.
Она живет. Ее с обедом ждут.Приходит в дом. И нет лица знакомей.Рука лежит на лермонтовском томе,глаза, как прежде карие, живут.
Тут знает тишь о голосе твоем,и всякий день тебя встречает дом,не дом — так лес, не лес — так вроде луга.
С тобою часто ходит вдоль полей —не я — так он, не он — твоя подруга,и все-таки — сонет мечты моей
4
лишь вымысел. Найди я правду в нем,я б кинул все — и жизнь и славу эту,и странником я б зашагал по свету,обшарить каждый луг, и лес, и дом.
Прошел бы я по снегу босиком,без шапки по тропическому лету,у окон ждать от сумерек к рассвету,под солнцем, градом, снегом и дождем.
И если есть похожий дом такой,я к старости б достал его рукой:«Узнай меня, любимая, по стуку!..»
Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»К дверям прижму иссеченную рукуи допишу моей мечты сонет.
Письмо без адреса
Первое
Я всю ночь писал письмо,все сказал в письме.Не писать его не смог,а послать — не смел.Я писал письмо всю ночь,в строки всматривался,только нет на свете почтдля такого адреса.Если б я письмо послал —что слова на ветер.Той, которой я писал,нет на свете.
Второе
А я кораблик сделализ письма,листок бумаги белойсложил, не смял.И в уйму светлых капелекпустил по реке:«Плыви, плыви, кораблик,к ее руке».А вдруг она на пристани,спеша домой,заметит издалибумажный мой…Но я боюсь — бумажныйпотонет, протечет,и строки очень важныеона не прочтет.
Третье
А я письмо переписал,и все сказал в письме я,и сделал — бросил в небесавоздушного змея.«Лети, лети, почтовый змей,пусть туча не догонит,но где-то в мире встреться с нейи дайся ей в ладони».Но я боюсь — сверкнет грозазарницами и зорями, —и где лежит, и что сказалмой бедный змей изорванный?
Четвертое
А я, не смыкая глаз,до рассвета сизого,буду много, много разписьмо переписывать.По улицам, по шоссе,у вокзальной башенки —буду класть его во всепочтовые ящики,вешать его на дубы,клеить его на клены,на стены и на столбы,на окна и колонны.
Последнее
Я пришел, и знать не знал,ведать не ведал,и во сне не видел сна,и не ждал ответа.А пришел, подумал только:«Вот пришел бы ответ»,—лишь подумал и со столикаподнял конверт.Я узнал любимый почерк,ее руку около,завитки знакомых строчек,волосики с локона.А написано в письмеголосом в тиши:«Ты искать меня не смей,писем не пиши.Я ушла навеки — надолгои не в близкий путь,не пиши и не надо,лучше забудь.И не надо змеев по небуи листков на столбы, —я прошу тебя: кого-нибудьнайди, полюби…»А страницы в пальцах тают,не дочитан ответ,я еще письмо читаю,а письма уже нет.Завитки любимых строчекищут глаза еще,но меж пальцев только почерк,и то — исчезающий.
Воспоминание
Тихое облако в комнате ожило,тенью стены свет заслоня.Голос из дальнего, голос из прошлогоиз-за спины обнял меня.
Веки закрыл мне ладонями свежими,розовым югом дышат цветы…Пальцы знакомые веками взвешены,я узнаю: да, это ты!
Горькая, краткая радость свидания;наедине и не вдвоем…Начал расспрашивать голос из дальнего:— Помнишь меня в доме своем?
С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?Куришь помногу? Рано встаешь?Чем увлекаешься? Как тебе пишется?Кто тебя любит? Как ты живешь?
Я бы ответил запрятанной правдою:мысль о тебе смыть не могу…Но — не встревожу, лучше — обрадую.— Мне хорошо, — лучше солгу.
Все как по-старому — чисто и вымыто,вовремя завтрак, в окнах зима.Видишь — и сердце из траура вынуто,я же веселый, знаешь сама.
Руки сказали: — Поздно, прощаемся.Пальцы от глаз надо отнять.Если мы любим — мы возвращаемся,вспомнят о нас — любят опять.
ПОСЛЕДНЕЕ МАЯ
Поэма (1939)
Еще рано
Коврик игрушек у белой стены,деревянная лошадьи сын,где прозрачная память мерещитстолбезнадежных стаканов и склянок.
А ему еще утро,ему еще рано.
Раскладные деревни.Составные зверьки.Смотрит сын,где туманная память ставит кроватьи из воздуха лепитее успокоенное лицо.
А ему еще рано,ему еще не устроенв комнате угол для горя.
Кустарную сказку про деда и бабуслушает сынв том углу, где, в марлевой маске, руками,омытыми спиртом (маленького не заразить!),волосики трогала, закрытая марлей до глаз.
А ему еще рано,ему еще детство —писать и читать.
Еще слишком хорошее рано —перелистывает эту тетрадь.
Ты еще дома
У меня есть ты,у тебя есть всё.И руки, которыми я столько наобнят,глаза, в которыхдважды я.Боль в горле есть.Есть русые смешным пучком.Ну, в общемвсё…Да, у тебя есть целый столлекарств.Тыестьу комнаты.Есть сын,и есть у маленькогона постели мама.Есть между нами разговор,что в коммунизмелюбимые болеть не будут.Вот я и говорю:— Лежи спокойно,у тебя есть все, чтоб вылечиться(все, кроме легких),все!
Она и карта
Она смотрелана карту Испании,потом на меня,потом на Испанию.Там был черным и красным вычерченфронтрваной дугой, с ужасною ранойуниверситетского городка.
— Знаешь, — посмотрела она, —это так похоже на мое горло.
(Измученный бомбежкой Мадрид,где беженцы спят в сводчатойглотке подвала.)
Вот уже четверо сутокничего не глотает,ее оцепили молодчики Тбц.
Четверо сутокона не смотритни на карту, ни на меня:
— Мне сегодняочень плохо,очень больно(показывая на горло)в Испании.
Я стою у кровати
Уже температуране в силахподняться до нормы:потянется лестничкой — упадет,потянется —упадет,потянется…
А сердцевсе еще трудитсясторожем забытого беженцами дома.Окна разбиты,нет никого!
А оно (сердце)стучит по опустелому телу:Тут пульс,тутвиски,тук,тук, —старается — служба.А в доме нет никого.Еедома нет.
Ее неузнанные мысли
Последние ночиперед концомона говорила:— Пойдипройдись, проветрись, пройдись.
Итожа жизнь,я недосчитываюсь тех минут,прикидываю в уме:как многоминут, уйму минутрастратил я, плача по улицам.Я уходил в свою комнатучто-то писать,я смел спать, — а ты ожидала без сна,с неузнанными мыслями,с не сказаннымимнесловами!
Если подсчитать,получится столько минут —на целые сутки жизни с тобой!Минуты! Минуты!С ее покорным и нежнымлицом,с неузнанными мыслями,с глазами,где тоже остались только минуты.
А в комнате рядомтынеузнанно думала:«Он пошел, он пройдется,на несколько пустяковых минут отдохнет,по воздуху, бедный,немного минуток походит,пусть хотя быполночки поспит,я еще за эти сутки не умру».
Возвращения
Я уношу из домуто шкаф,то платье,то синие флаконытвоих духов,то голос: «Здравствуй, родненький!» —все уношу из дому.Приходит ночь, и памятьвсе расставляет на прежние места.
Я уношу из памяти:забыть!Забыть глядящие в меня глаза,гладящие меня ладонии голос: «Здравствуй, родненький!»Приходит ночь,и сонвсе расставляет на прежние места.
Я уношу себя из домуна улицу,но думаю:«Ты там,пришлаи удивилась:Где шкаф?Где платье?Где синие флаконымоих духов?Где голос: „Здравствуй, родненький?“ —и все расставляешь на прежние места».
Это пройдет
Умерла бы тыпозже лет на сто,я б знал кропотливые возможности науки.Я б знал,что будущего фантастический хирургиз первой желающей девушкисделал бы вновь тебя.
По точным приборамвысчитавкожу и голос —из института похожихвышла быабсолютная ты.
Сначала не совпадут воспоминания —и это исправитбудущего фантастический хирург.Детство умершейей внушено,а в легких сделай для полного сходстванебольшой, безопасныйтуберкулез.
Уверен,при таком состояниижелающая девушка бы нашлась,вошла бы чужая,а вышла бы абсолютно ты.
И, может быть, вправдув фантастическом будущемне за меня — за другоговыйдетабсолютная ты.
Я не такой себялюбец —лишь бы ты.
Наш сын
Медсестра говорит:— Ваш сын похожна вас,вылитый вы.
Медсестра не знает,что ею заколеблен мостик надеждычерез десять летузнаватьв мальчишеских бровях, усмешке,в чем-то еще — во всем! —ее,ее,потерянную ее;мостик надежды,на котором готов простоять десять летвылитый я.
Сын со мной
Папироса бяка,не бери!Спичка бяка, ножницы бяка,это еще не очень страшные бяки,но не бери.
Я еще живусреди жадных и себялюбивых бяк.Пока ты вырастешь,самые страшные бяки вымрути, кроме папирос и спичек,останется очень мало бяк.
Сын и вокруг
Ты племянник всего.Вчера я гордился,что ты меняназвал«дядя».Сегодня ты дядей назвал карандаш.Сказал очкам«дядя».У тебя оказалось множество дядь:дядя Лампа,дядя Лошадь,дядя Няня,дядя Кашаи даже дядя Музыка Граммофона.
Ничего, ничего,это неплохой мир,где окружают тебя многойчисленныеи разнообразные дяди.
Без нее
Когда ребенокумеетсделать «ма»и потом еще одно «ма» —это не значит,что он обращается к матери.Просто так сложилось губам,просто из внезапно открытых губ у детейполучается«ма!»
И это не требование,не вопрос,не укормне,не умеющему привести к нему «ма»и второе «ма»,обнимающее его,как мама.
Это останется
Но ведь та вода,что она подымала в ладонях умыться, —сейчасили в круглом облако,или в подпочвенных каплях,или в травниках.
И ведь та земля,где она ступала,и любилапервомайскую площадь,та земляили сверкает в росе,или подернутасмолистым гудроном,или у тети Мани в цветочном окне,где герань и алоэ.
Но ведь и воздух,надышанный ею,тоже где-нибудь служитнуждающимся травинкам!
Я точно знаю —еенет.Но мир-то как-то ею затронут?
Я целую твой розовый пропускс гербомна трибунунашего1-го,твоего последнегоМая.
СОРОКОВЫЕ ГОДЫ (1940–1945)
