Они вылезли из оврага, Степка обиженно молчал, Данила, наверно, почувствовав это и отдышавшись, спросил:
– Мину тот хлопец повезет?
– А я откуда знаю.
– Бритвин не говорил?
– Мне не говорил, – буркнул Стенка, не испытывая желания разговаривать с этим человеком.
Данила добродушно поддакнул:
– Ага, этот не скажет. Но я вижу...
«Видишь, ну и ладно», – подумал Степка, забирая в сторону.
Они разошлись по кустарнику. Лес стал суше и приветливей, хотя холодные капли с веток нет-нет да и обжигали за воротом кожу. Местами тут росли ели, но главным образом вперемежку с березами рос омытый дождем ольшаник; кое-где зеленели колючие кусты можжевельника. Хворосту-сушняку хватало. Степка скоро насобирал охапку, подцепил за сук срубленную сухую елочку, потащил с собой.
Тем временем в овраге на середине поляны вовсю полыхал новый костер, в который Бритвин подкладывал принесенный Данилой хворост. Данила еловыми лапками, как помелом, разметал затухшие угли их ночного костра.
– Давай сюда! – остановил парня Бритвин. – Бери и подкладывай, чтоб земля грелась. Будем аммонит жарить.
Хлопоча у огня, Степка с любопытством поглядывал, как они там, на выгоревшей черной плеши, расстелили распоротый вдоль мешок и ссыпали на него раскрошенные комья аммонита. Пригревшись, аммонит закурился коричневым дымом, на поляне потянуло резкой, удушливой вонью. Данила зажмурился, а потом, бросив все, двумя руками начал панически тереть глаза. Бритвин издали грубовато подбадривал:
– Ничего, ничего! Жив будешь. Разве что вши подохнут.
– А чтоб его... Все равно как хрен.
– Вот-вот.
По оврагу широко поползла сернистая вонь, хорошо еще, утренний ветерок гнал ее, как и дым, по ручью низом; на противоположном краю поляны можно было терпеть. Пока взрывчатка сохла на горячем поду, Бритвин с Данилой отошли в сторону, и Данила взялся за свою туго набитую сумку.
– Ты, иди сюда! – позвал Бритвин.
Степка сделал вид, что занят костром, и еще подложил в огонь, хотя опять мучительно сглотнул слюну. Тогда Бритвин с деланным недовольством окликнул громче:
– Ну что, просить надо?
Нарочно не торопясь, будто с неохотой Степка подошел к ним и получил из Даниловых рук твердый кусок с горбушкой.
– И давай жги! Этот остынет – на тот переложим. А то скоро малый примчит.
Вернувшись к костру, Степка за минуту проглотил все – хлеб показался таким вкусным, что можно было съесть и краюху. Аммонит на мешке как будто понемногу сох, или, может, они притерпелись, но вроде и вонял уже меньше. Данила то и дело помешивал его палкой. Бритвин стоял поблизости и, двигая челюстями, говорил:
– Мы им устроим салют! Парень – находка. А ну давай, поворачивай середку!
– Ай-яй, чтоб он сгорел! – застонал Данила, отворачиваясь и смешно морща толстый картофелеподобный нос. От желтых комков аммонита опять заструился вонючий коричневый дым.
– Ничего, не смертельно. Зато грохнет, как бомба.
– Хотя бы уж грохнуло!
Данила отбросил палку и принялся тереть глаза.
– Грохнет, не сомневайся. Это вам не банка бензина! Смешно, канистрой бензина надумали мост сжечь! А еще говорили, что Маслаков опытный подрывник. Побежал, как дурак, засветло! На что рассчитывал? Без поддержки, без опоры на местных! Без местных, брат, не много сделаешь. Это точно.
– А может, он не хотел никем рисковать! – отозвался издалека Степка.
– Рисковать? Знаешь ты, умник, что такое война? Сплошь риск, вот что. Риск людьми. Кто больше рискует, тот и побеждает. А кто в разные там принципы играет, тот вон где! – Бритвин указал на поляну. Покрасневшее его лицо стало жестким, и Степка пожалел, что не смолчал. – Ты зеленый еще, так я тебе скажу: слушать старших надо! – помолчав, сказал Бритвин.
13
Бритвин отошел на три шага от костра и сел, скрестив перед собой ноги.
– Терпеть не могу этих умников. Просто зло берет, когда услышу, как который вылупляется. Надо дело делать, а он рассуждает: так или не так, правильно – неправильно. Не дай бог невиновному пострадать! При чем невиновный – война! Много немцы виноватых ищут? Они знай бьют. Страхом берут. А мы рассуждаем: хорошо, нехорошо. Был один такой. У Копылова. Может, кто помнит, все в очках ходил?
– В немецкой шинели? Худой такой, ага? – обернулся от костра Данила.
– Да, худой. Дохловатый такой человек, не очень молодой, учитель, кажется. Нет, не учитель – инспектор районо. Вот забыл фамилию: не то Ляхович, не то Левкович. Еще осенью котелок ему трофейный давал – своего же не имел, конечно. Помню, очки у него на проволочках вместо дужек, одно стекло треснувшее. И то слепой. Прежде чем что увидеть, долго вглядывается. Глаза выкатит и смотрит, смотрит. Как-то послали его в Гумилево какого-то местного прислужника ликвидировать. Почему его? Да знакомые там у него были, связи. Вообще в тех местах связи у него были богатые, тут ничего не скажешь! В каждой деревне свои. И к нему неплохо относились: никто не выдал нигде, пока сам не вскочил. Но это потом уже, зимой. А тот раз пошел с напарником – напарником был Суров, окруженец. Решительный парень, но немного того, за галстук любил закинуть. Потом он вернулся и отказался с этим ходить. «Дурной, – говорит, – или контуженый». Тогда этот Ляхович так удачно всех обошел (женщина там одна помогла), что к этому предателю прямо на дом явился. В кармане парабелл, две гранаты, охраны во дворе никакой. Напротив на скамейке Суров сидит, семечки лузгает – страхует, чтоб не помешали. И что думаете: минут через пятнадцать вываливается и шепчет: не вышло, мол. В лесу уже рассказал, что и как. Оказывается, ребенок помешал. Вы понимаете: полицию провели, СД, гестапо, бабу его (тоже сука, в управе работала), а ребенок помешал. И ребенку тому два года. Оправдывается: продажник тот, мол, с ребенком на кровати сидел, кормил, что ли, и этот дурак не решился в него пулю всадить. Ну это же надо! Вы слышали такое?
Нет, наверно, они такого еще не слышали и, уж конечно, не видели. Тем не менее то, что возмущало Бритвина, не вызвало в Степке никакого особенного чувства к этому Ляховичу. Чем-то он даже показался ему симпатичным.
– И во второй раз тоже конфуз вышел, – вспоминал Бритвин. – Ходили на «железку», да неудачно. Наскочили на фрицев, едва из засады выбрались. Дали доброго кругаля, вышли на дорогу, все злые, как черти, ну понятно – неудача. И тут миновали одну деревушку, уже в партизанской зоне, слышим: гергечут в кустах. Присмотрелись: немцы машину из грязи толкают. Огромная такая машина, крытая, буксует, а штук пять фрицев вперлись в борта, пихают, по сторонам не глядят. Ну, ребята, конечно, тут как тут, говорят: ударим! Ляхович этот – он старшим был – осмотрелся, подумал. «Нет, – говорит, – нельзя. Деревня близко». Мол, машину уничтожим – деревню сожгут. Так и не дал команды. Немцы выволокли машину, сели – и здоровеныш булы. Ну не охламон?
Слушатели молчали. Отстранясь от вонючего дыма, Данила все морщил раскрасневшееся лицо, одним глазом посматривая на взрывчатку. Степка же старательно нажигал землю, ровной окружностью раскинув на поляне костер. Однако костер догорал: кончался хворост.
Встав со своего места, к нему подошел Бритвин. Без ремня, в сапогах и ладных, хотя и потертых темно-синих комсоставских бриджах он выглядел теперь как настоящий кадровый командир, разве что без знаков различия. На замусоленном воротнике гимнастерки темнели два пятна от споротых петлиц.
– Ну, пожалуй, нагрелся. Давай отгребай. Борода, неси остатки. Подбери по краям, что посырее.
Степка ветками тщательно отмел в сторону угли, затоптал их, и они насыпали на горячую выгарину нетолстый слой аммонита.
– Так, пусть греется. И помешивай, помешивай, нечего глядеть.
Настала Степкина очередь задыхаться и плакать от вонючей гари; раза два, не стерпев, он даже отбегал подальше, чтобы глотнуть чистого воздуха. Бритвин, отойдя в надветренную сторону, опять уселся на своей помятой шинели.
– Это что! – сказал он, опять возвращаясь к воспоминаниям. – Это что! Вот он в круглянской полиции выкинул фокус. Это уж действительно дурь. Самая безголовая.
– Говорили, это самое... Повесили будто? – спросил Данила.
– Да, повесили. Пропал ни за что. А Шустик, который с ним вместе влопался, тот и теперь у Егорова бегает. Отпустили. Сначала думали: врет. Думали, завербован. Проверили через своих людей – нет, правда. Шустика отпустили, а Ляховича повесили. И думаешь, за что? За принцип!
– Да ну? – не поверил Степка.
– Вот те и ну... Слапали их в Прокоповичах на ночлеге. Как это случилось, не знаю. Факт: утром привезли в местечко в санях и сдали в полицию. А начальником полиции там был приблуда один, из белогвардейцев, что ли. Снюхался где-то, ну и служил, хотя и с партизанами заигрывал – конечно, свои расчеты имел. И еще пил здорово. Рассказывают, хоть шнапсу, хоть чемергесу – кружку опрокинет и никакой закуски. А пистолет вынет и за двадцать шагов курицу – тюк! Голова прочь, и резать не надо. Так это полицай, наверно, сразу смикитил, кто такие, но виду не подал, повел к шефу. А шеф был старый уже немец, седой и, похоже, с придурью – все баб кошачьим криком пугал. Бабы наутек, а он хохочет. Считали его блажным, но когда дело доходило до расправы, не плоховал. Зверствовал наравне с другими. Ну и вот, этот Ляхович с Шустиком, как их брали, оружие свое где-то припрятали, назвались окруженцами: по деревням, мол, ходили, на хлеб зарабатывали. Неизвестно, что этот беляк шефу доложил, но тот отнесся не строго. Шустика только огрел палкой по горбу. Полицай и говорит: «Кланяйтесь и просите пана шефа, может, простит». Шустик, рассказывают, не дожидался уговоров, сразу немцу в ноги, лбом так врезал об пол, что шишка вскочила. Полицаи – их несколько человек было – улыбаются, немец хохочет. «Признаешь власть великого фюрера?» – «Признаю, паночку, как не признать, если весь мир признает». Это понравилось, немец указывает на Ляховича: а ты, мол, тоже признаешь? Полицай переводит, а Ляхович молчит. Молчал, молчал, а потом и говорит: «К сожалению, я не могу этого признать. Это не так». Немец не понимает, поглядывает на русского: что он говорит? Полицай не переводит, обозлился, шипит: «Не признаешь – умрешь сегодня!» – «Возможно, – отвечает. – Но умру человеком. А ты будешь жить скотом». Хлестко, конечно, красиво, как в кино, но немец без перевода смекнул, о чем разговор, и как крикнет: одного вэк [weg – прочь, вон (нем.)], мол, а другого на вяз. На вязу том вешали. Повесили и Ляховича. Ну, скажете, не дурак?
