«зловонную плоть» порой Бабель заходит слишком далеко, и в качестве примера приводит сцену с Иисусом и Деборой из «Пана Аполека». Иисус занимает место жениха молодой еврейки, отвергнутой мужем после того, как ее вырвало в брачную ночь: Иисус вошел к ней, «лежавшей в блевотине» [Бабель 1990, 2: 24]. Это пример обращения Бабеля к отвратительному, сравнимый с тем, что мы уже видели у Маркиша. В подходе Воронского, который потом подхватили и другие исследователи, типичным образом акцентировано то, как Бабель превращает насилие в материал эстетического свойства, и сказано, что Бабель близок к ницшеанству[64].
Пример использования того же приема мы видим в рассказе «Берестечко», в сцене убийства старого еврея:
Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись [Бабель 1990,2:69].
Фраза «не забрызгавшись» особенно нравится Воронскому, который видит в этом прекрасный пример того, как Бабель владеет толстовским минималистическим жестом[65]. В портрете старого еврея использован избитый стереотип еврейской пассивности и бессилия. Еврей содействует собственному умерщвлению, причем оно напрочь лишено достоинства: «Если кто интересуется, – сказал <Кудря>, – нехай приберет. Это свободно» [Бабель 1990, 2: 69]. Э. Зихер, например, полагает, что последующее молчание является результатом «личной травмы» Бабеля [Sicher 1995: 98].
В «Бридер» Маркиша также есть сцена казни старого еврея, раввина, причем тоже за шпионаж. Однако у Маркиша портрет старого раввина исполнен достоинства и силы; лицо его сияет белым светом его восьмидесяти лет:
Восемьдесят белых лет на его лице сияют,
Восемьдесят белых лет чистого-пречистого снега
Недвижно свисают с бороды и бровей.
Ахцик вайсе йорн фун зайн понем бренен,
Ахцик вайсе йорн фун шнеен клоре – клерер
Хенген штил ароп фун борд ун фун ди бремен
[Markish 1929: 214].
Выражая удивление по поводу благообразия этого образа, Нигер писал в 1929 году: «И это советский писатель говорит про раввина» [Niger 1959: 252].
Однако сравнение «Берестечка» и «Бридер» по одному этому параметру не дает убедительных результатов. Проблема с полной сосредоточенностью на отсутствии всяческих эмоций у нарратора в этом конкретном эпизоде «Берестечка» (помимо того, что автор тем самым отождествляется с нарратором) состоит в том, что при таком прочтении игнорируется текст как целое. А текст как целое затоплен смертью и перенаселен призраками прошлого. На пути в Берестечко нарратор видит: «Чудовищные трупы валялись на тысячелетних курганах» [Бабель 1990, 2: 69]. Красноармейцы проезжают мимо сторожевой башни Богдана Хмельницкого – это имя накрепко связано с массовыми расправами над евреями в XVII веке. Упоминание о Хмельницком помещает события настоящего в контекст кровопролития, случившегося в прошлом. Это – традиционный еврейский нарративный прием, который радикальным образом смещает и временные рамки, и историческую причинно-следственную модель, изымая событие из его непосредственного исторического контекста и помещая во вневременные рамки. Схожая нарративная стратегия использована и в совсем коротком «Кладбище в Козине», которое начинается так: «Кладбище в еврейском местечке. Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях» [Бабель 1990, 2: 60]. Как справедливо отмечает Е. А. Добренко, повествование вынесено за пределы времени и места: если и есть временные отсылки, то на триста лет вспять или к Библии; пространственные отсылки помещают повествование одновременно и на Украину, и на древний Ближний Восток.
Архетип еврейской катастрофы – разрушение двух Храмов в 586 году до н. э. и в 70 году н. э., первый и второй «хурбн», которым посвящен праздник Тиша-бе-ав; Бабель пишет о нем в дневнике 24 июля 1920 года:
9 Аба. Старуха рыдает, сидя на полу, сын ее, кот(орый) обожает мать и говорит, что верит в Бога для того, чтобы сделать ей приятное, приятным тенорком поет и объясняет историю разрушения храма. Страшные слова пророков – едят кал, девушки обесчещены, мужья убиты, Израиль подбит, гневные и тоскующие слова. Коптит лампочка, воет старуха, мелодично поет юноша, девушки в белых чулках, за окном Демидовка, ночь, козаки, все к(а)к тогда, когда разрушали храм [Бабель 1990, 1: 387].
По словам Зихера, который рассматривает и этот фрагмент тоже, Бабель замыслил рассказ «о местечке Демидовка, посвященный национальной трагедии евреев, символом которой должно было стать разрушение Храма и пророчество Иеремии» [Sicher 1995: 92]. Хотя рассказ так и не был написан, традиционный еврейский лексикон оплакивания, безусловно, попал в текст Бабеля.
В «Берестечке», после убийства старого еврея, нарратор «стал бродить по Берестечку». Он попадает в еврейский квартал с его дряхлыми мрачными постройками и тайными проходами, ведущими в фантастические подземелья:
Во время войны в этих катакомбах спасаются от пуль и грабежей. Здесь скопляются за много дней человечьи отбросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой вонью… Берестечко нерушимо воняет и до сих пор… Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо людей по нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий [Бабель 1990, 2: 70].
В этом абзаце «тайная гробница», которую описали Торок и Абрахам, становится приметой топографии Берестечка, скрытой, но реальной. Глаголы в настоящем времени («спасаются, скопляются, заполняют») наводят на мысль, что между разрушениями в прошлом и в настоящем разницы нет. 18 июля 1920 года Бабель пишет в дневнике, что еврейское кладбище «видело Хмельницкого, теперь Буденного, несчастное евр(ейское) население, все повторяется» [Бабель 1990,1: 377]. Мертвые мертвы не до конца, их присутствие не стерто – они бродят повсюду в призрачном обличии. Вонь от трупов расползается через физические и временные границы, заполняет местечко, заполняет настоящее ужасами прошлого[66]. Уход от линейности времени подчеркивает монументальность свершившегося разрушения. После катастрофы будущее выглядит ненадежным. Бабель говорит об этом в открытую в коротком тексте 1918 года, где описывает «неведомо куда влекущее содрогание революции» [Бабель 1990, 1: 162].
Многие читатели Бабеля отмечали привязанность Лютова к умирающему еврейскому миру. В «Гедали» есть несколько доказательств этой привязанности. Начинается рассказ с воспоминаний о детстве нарратора:
В субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний. Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечой и сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах [Бабель 1990, 2: 29].
