Зарембы.
Дабы продемонстрировать свою храбрость, Нахман пытается вступить в отряд Зарембы, но вместо этого оказывается под арестом. Попытки отца его вызволить ни к чему не приводят. Заремба заставляет Исака есть свинину и ругать евреев, а впоследствии Исак узнаёт, что Нахмана уже нет в живых: его застрелили по ошибке. Исак сходит с ума от горя и становится бродягой: его судьба – своего рода инверсия еврейской истории о Валааме, поскольку произносить слова он может лишь с одной целью – чтобы обругать евреев. Себя он называет Ахашверошем, царем из Шушан: он покидает пределы исторического времени и вступает во вневременное пространство легенды[69].
Временной разрыв: Бергельсон и Мандельштам
Телесные выделения и симптомы появляются в произведениях Маркиша, Квитко, Бабеля и Гехта как неосознанные косвенные приметы смерти. Вместо того чтобы двигаться вперед, время отправляется вспять по кругу, пропитывая настоящее прошлым. Проблема времени является ключевой в произведениях Бергельсона конца 1920-х годов, в том числе в «Цвишн эмигрантн» («Среди эмигрантов», впервые опубликовано в 1927 году), «Хинтер а бренендикн штетл» («Рядом с горящим местечком», 1926), «Биргеркриг» («Гражданская война», 1926) и «Мидес-хадин» (буквально – «Строгость закона», в русском переводе «Мера строгости», 1929) – все они написаны, когда Бергельсон еще жил в Берлине. К этому времени он уже считался одним из ведущих писателей-модернистов на идише; среди лучших его ранних работ – «Арум вокзал» («Вокруг вокзала», 1909), «Дер тойбер» («Глухой», 1910), «Нох алемен» («После всех», 1913) и «Опганг» («Спуск», переводится также как «Отъезд», 1920). Бергельсон родился в местечке Охримово неподалеку от села Сарни на Украине, отец его был зажиточным торговцем зерном и лесом, а также талнерским хасидом. Бергельсон не получил официального светского образования, хотя много читал на русском и иврите и писать начал на этих языках. Представление о ранних годах жизни Бергельсона можно получить из его автобиографического романа «Байм Дниепер» («На Днепре»; том 1, «Пенек» – 1932, том 2, «Юнге йорн» («Годы юности»), 1940)[70]. Хотя Бергельсон и принимал активное участие в становлении новых еврейских культурно-литературных организаций, в том числе и киевской Культур-лиге (создана в 1918 году для содействия развитию культуры на идише), Гражданская война произвела на него тяжелое впечатление, ив 1921 году он уехал из Москвы в Берлин, где прожил до 1933-го; в СССР вернулся в 1934-м[71].
В стихотворении Маркиша 1932 года «вымаранное время наполнено болью». В рассказах вроде «Берестечка» из «Конармии» и в образе Библии как надгробия в «Братьях» разрушенное прошлое грузом давит на настоящее. Бергельсон развивает эту обращенную вспять темпоральность в повести «Цвишн эмигранта» («Среди эмигрантов»). Молодой еврей, родом с Украины, ныне проживающий в Берлине, узнает, что в одной с ним гостинице живет украинский политик, сыгравший заметную роль в гонениях на евреев. Как в «Гай-Макане» Гехта, Берлин, пространство изгнанников, объединяет в себе обидчика и его жертву, размывая границы между ними. Молодой человек решает, что обязан убить украинского лидера, и, не получив поддержки от еврейской общины – там его пытаются направить к психиатру, – обращается за помощью в осуществлении своего замысла к неназванному писателю, говорящему от первого лица[72]. Молодой человек описывает свое детство в доме у деда, где постоянно гостила смерть. Все дети деда, в том числе и отец героя, умерли молодыми, а у деда была странная привычка: после каждой смерти он покупал часы. Будущий убийца говорит: «каждые часы – могила, годовщина смерти» («Йедер зейгер – а кейвер, а йорцайт») [Bergelson 1930b: 182]. Поступательное движение времени размечено лишь последовательностью смертей; тикающие часы напоминают скорее календарь поминовений, чем хронометр[73]. Подобным же образом в «Конармии» и «Братьях» погибшее прошлое обременяет собой настоящее.
Тем же странным попятным движением времени наполнен и рассказ «Среди эмигрантов», оно распространяется от «террориста» к писателю, наполняет улицы Берлина «безмолвными призраками» («штуме гайстер»). Молодой человек со странно перекошенным лицом производит «неуютное» («анхеймлех») впечатление на окружающих, вызывая к жизни чувства и события из прошлого [Bergelson 1930b: 177]. В день его визита к писателю удлиняется даже само время: «то был день длиною в год, подобный длинной, длинной дороге»; «в такой день, оглядываясь назад, думаешь: пройдено невероятно большое расстояние» («аф аза мин тог, аз мен кукт зих ум цурик, дахт зих: мен из дурхгеганген ан умгевейнлех гройсе штреке») [Bergelson 1930b: 178]. Но этот странный день ничем не заканчивается: самопровозглашенный «еврейский террорист» убивает лишь самого себя. Его попытка возложить на писателя часть ответственности за случившееся («вы в ответе не менее моего, и даже более, потому что вы писатель») приводит к единственному зримому результату – написанию этого самого рассказа. Текст ставит перед читателем те же вопросы без ответа, которыми задавался главный герой. Быть «среди эмигрантов» – значит существовать в мире, обремененном долгами перед прошлым, где вас будут призывать к ответу («фаранвортлех») за мертвых и отвечать им, но не дадут возможности оплатить свои долги. В немыслимо протяженном настоящем не содержится явственного будущего.
Нарратор, от лица которого ведется повествование в «Среди эмигрантов», необычайно прозорлив касательно исторического момента, в который ему довелось жить. Куда типичнее в этом смысле персонажи цикла «Бурные дни», которые не осознают незаурядного характера своего времени. Нарратор Бергельсона апеллирует к еврейской истории, тем самым обозначая более широкий смысл происходящего: например, в рассказе «Гражданская война» упомянут еврейский город Бетар, который римляне взяли в 135 году н. э., девятого ава [Талмуд Гиттин 57а]; а в «Рядом с горящим местечком» («Хинтер а бренендикн штетл») есть отсылка к спасению Лота из Содома [Bergelson 1930b: 99]. При этом персонажи этих произведений ведут обычную жизнь, хотя обрамлением для нее служат грандиозные эпохальные события[74]. В «Рядом с горящим местечком» герой, спасаясь от гибели, мечтает о «первоклассных» женщинах. В «Гражданской войне» Лейзерке – большевик, которого жители Александровки считают виновным в нападении на них петлюровцев, – в итоге доказывает свой авторитет. Он говорит шинкарю Хаймлу Башевису: «Ненавижу я тебя!» («Хоб их айх файнт!») [Bergelson 1930b: 64]. Последнее слово в рассказе – «файнт», «ненависть». Триумф большевизма никак не влияет на сознание персонажей. На обложке русского перевода произведений Бергельсона, вышедшего в 1930 году, изображены два еврея-большевика с твердыми подбородками, мускулистыми шеями, в ленинских кепках. Они смотрят будущее, которое старательно строят. Содержание книги противоречит этой иллюстрации [Bergelson 1930а].
В «Гражданской войне», написанной в фрагментарном стиле, фокус постоянно смещается с двух болыпевиков-неевреев на кормилицу-нееврейку, живущую в еврейской семье, а завершается все бурным расколом внутри еврейской общины. Все перспективы прописаны с остранением, автор то и дело обманывает ожидания
