движение — мимо прошла женщина в легком не по сезону платье.
— Это она! — воскликнул Сергей. — Я давно ее заметил. Идет, словно перед прорубью…
— А вы порядком взвинченная личность!
Впереди, загораживая дорогу, семенили вертлявые девчонки, светя голыми голенями, тараторили:
— С этой модой просто ужас! То ноги открывают, то спину. Прямо не знаю, что открывать, что закрывать.
Сергей продолжал выкрикивать:
— Слышал, вы говорили другу своему о школе. А я вам скажу — надо в школе преподавать, что планета наша мало оборудована. И что подлое является не только в чужом мундире.
— Надо щадить детей.
— Щадить значит вооружать.
Он долго еще что-то говорил, доказывал, потом вдруг притих, извинился: «да, конечно, вы правы, неуместно получается», стал прощаться, держался неуверенно, неловко, как человек, который сам понимает нелепость своего поведения.
Вскоре она встретила Сергеева у ворот стадиона, у заветных ворот западной трибуны. Подумать только: западная трибуна, билет в кармане, ворота распахнуты, заходи, будь любезен, располагайся, болей, вопи, наслаждайся. Так нет, дернуло его, схватился с какой-то фигурой, загородившей солнце.
Он не был пьян, верней был опьянен негодованием.
Была еще встреча, столь же случайная, воскресная — в парке.
Праздничная пестрота, лязг аттракционов, перегруженных гуляющими, галдеж детворы, щелканье ружей в тире — все это далеко, за живой стеной березняка, а здесь — тишина перелеска, два цвета над головой: голубизна свода и весенняя зелень вершин. И еще — сырость, чернота пробуждающейся земли. Сергей не злословил, казался успокоившимся, умиротворенным, и эта умиротворенность невольно передалась Катюше. Нежданной выпала весенняя теплынь, душевность бытия, удивительная ясность дали.
Короткая встреча, считанные шаги по затерявшейся дорожке; а там снова улицы, рокочущий машинами город, очередь у троллейбусной остановки, снова прохожие…
Я и рядом со мной
В первые дни писала письма каждый день; всем моим друзьям, с которыми проводила время. Рассказывала о моей жизни, о том, как мне трудно здесь. Получила в ответ сразу пачку писем, все были очень похожие: «Бедная Мариночка…»
Потом пришло еще несколько открыток с картинками.
Еще одно письмо.
Потом — ни одного.
Двоюродному брату Артуру (дядя Григорий усыновил этого хлопца) я не писала. Он какой-то чужой, законченный эгоист, ни в чем мне не уступает. Только и знает свой ринг, бокс, свою команду. А надо мной вечно насмехается. Есть же такие люди, кузен называется!
Наконец, долгожданное письмо в красивом конверте.
«Девочка, дорогая!
Как ты устроилась? У нас, слава богу, все благополучно. Если и далее так, к Первомаю ждем тебя в гости, а на каникулы — совсем. У нас тут сплошная медицина, консилиумы, вся квартира пропиталась лекарствами. Но мы надеемся, что к празднику избавимся от аптечного запаха. Врачи обнадеживают, да и по всему видать…
Бедная Мариночка, тебе очень неуютно у твоих?
Эти ваши дед и баба настоящие мастодонты мелового периода!
А Василий, по-моему, грубиян. Диву даешься, как в такой семье расцвел наш дорогой цветочек.
Потерпи, родная!
Привет всем. К маю готовлю тебе подарочек, правда, скромный, но уж не осуди. Шлем тебе горячие поцелуи. Страшно-страшно соскучились.
Крепко обнимаю и целую. Тетя Клара».
Сколько сразу поцелуев!
Однако никто из моих кузенов и кузин письма не прислал, даже на полях не расписался. Только Людмила Бережная (чужая девочка, по соседству, на одной площадке квартира) прислала открытку, спрашивает, не нужно ли чего, может, учебники на будущий год доставать. На родичей не обижаюсь, они все — очень хорошие люди, но болезнь в доме и потом перед праздниками…
От Артура ни строчки, занят тренировками. Дерется он отчаянно, уверяет, что мужчина должен драться, наносить и переносить удары. Вечерами, бывало, рассказывал, как он бил и как его били.
Письмо тети Клары встревожило, если б раньше пришло — собралась бы и полетела! А теперь… Не знаю, что со мной творится. Хата детство напомнила? Все пережитое, радостное и горестное: выйдешь на крылечко, солнышко светит и на душе светло. Подсолнух расцвел, к солнцу потянулся — для всего семейства счастье. А горе тоже общее, друг к дружке прижмемся, стерпится.
Едва успела дочитать письмо, Василь вошел в хату. С ним товарищ его, напарник Валерка. Тот, что меня торжественно приветствует, про ученье расспрашивает.
Василь сразу приметил красивый конверт:
— Наконец родичи откликнулись!
— Да. И тебе привет передают.
— Спасибо. А кроме того?
— Так, ничего. Всем приветы.
— Слышал уже. Про дядю Григория что тетка пишет?
— Лучше ему.
— С этого разговор и начинай, — Василь отвернулся, — а то чужие слова какие-то. Чужая приехала. И не видать никогда.
— Я у Таси все время…
Убежала. А что мне с ним переговариваться!
Вернулась, мальчишки все еще за столом сидят, над чертежами колдуют. Инженеры! Тася и то над ними смеется: нашли, что стряпать, — велосипеды. Лучше бы для станка что-нибудь придумали; вон соседский Павел сварганил резец и целый год план выгоняет. Но Василя ничем не проймешь, уж если нацелился…
Вошла я — тихо. Мальчишки меня не заметили, слышу, Василь товарищу докладывает:
— Девчонка ничего, грамотная. Но вдруг накатит, глаза к носу скосит, завеется. Где ее носит? Домой вернется, не подступись.
Про кого это?
— Ничего-о-о, — покладисто отзывается Валерка, — перерастет.
— Перерастает-перерастает, уже восьмой переросла.
— Она ж болела!
— Ну, верно, болела. Пара бы выздороветь.
Заметили меня:
— Ступай, определяйся на кухне, — повелел Василь, — пристройся, там стол свободный. Нам большой стол для чертежей требуется. Уступи на вечерок. А я зато всю кухню в порядок приведу. Всю посуду и кастрюли перемою.
— Можешь сам на кухне сидеть. Подумаешь!
— Я же говорю: как палубу кухню надраю. А нам сейчас чертежи развернуть надо.
— Ну и разворачивайте. А я на кухне не намерена. Я лучше тут у окна устроюсь.
Уроки приготовила, учебники давно сложила, а мальчишки все еще на шестеренки молятся. Один кричит — задача! Другой кричит — передача. Тот про шарикоподшипники, а тот про обороты. Ничего не разберешь. Я и не думала, что над велосипедами так колдуют. Два колеса, чего там голову ломать!
— Ой, Василек, в ушах у меня гудят ваши шестеренки!
— А ты привыкай; дома привыкнешь, в цеху легче жить будет.
— Только и думаю про ваш цех.
— А ты подумай. Подумаешь — человеком станешь. — И обращается к Валерке: — Видал нашу леди? Маркизы-графини! Шестеренки ей некрасиво. А что тебе красиво?
— Пригласи ее на велотрек, — советует Валерка, — пусть полюбуется машинами на виражах. Зачем ты ее шестеренками пугаешь?
— У шестеренок своя красота, — упрямится Василь. — Кто деталь не поймет, не полюбит, тому и машина — чужое дело. Так, лишь бы сесть
