Предчувствие рая?
Она услышала собственный голос — или крик? — «Да… да!» и скорее почувствовала, чем увидела, как выгнулся Ред.
— Моя, — выдохнул он. — Моя! — Потом медленно опустился на нее.
— Эй, — робко позвала она.
Он засмеялся.
— Ага, начинается большой женский допрос.
Мэри положила голову ему на грудь и взъерошила волоски.
— Что ты имеешь в виду?
— После любви мужчине хочется спать, а женщине — все выяснить.
— Что, например?
— Ну, например, насколько она оказалась неповторимой… или лучше других. О-о-о… — Он схватил ее руку, и она перестала его щипать. — Так что же ты хочешь узнать, ты, лучшая из всех подруг?
Она подняла голову.
— Я бы хотела поговорить с тобой об Апалаче.
— С какой стати? — Он коснулся ладонью ее спины, стал поглаживать. — В качестве возлюбленной ты…
— Я спрашиваю в качестве учительницы, — перебила она.
— О, мисс Вигэм! Разве Пат не лучший ученик в классе?
— Твой Пат — лучший, насколько я могу судить. Но я считаю психологически неправильным то, что ты в присутствии ребенка так… так пренебрежительно высказываешься о его матери. Итак, что с ней?
Его рука остановилась, перестала ее гладить. Он, кажется, задумался.
— В отношении Пата ты ошибаешься, но я, тем не менее, могу рассказать тебе эту историю. Апалача была певицей из сопровождения, то есть одной из девушек, которые у меня за спиной выводили «ля-ля-ля». Если точнее — там было три девушки, и они называли себя «Апалачами»… Ты, в своем благопристойном педагогическом коллективе или в Управлении образования, конечно, и вообразить себе не можешь, что значит ездить по гастролям. В течение месяцев живешь бок о бок с остальными. По вечерам играешь и поешь, потом расслабляешься, а ночью и на следующий день едешь караваном в очередной город. Это ненормальная жизнь. Она вызывает стрессы, а также… ну, назовем это эмоциями. Тебе трудно представить, но приходится из вечера в вечер подхлестывать себя, чтобы каждый раз выдавать неповторимое «шоу», и это состояние требует разрядки. Там, наверху, ты великолепен, тысячи тинейджеров встречают тебя ликованием, но когда ты потом торчишь один в своем, пусть и роскошном, вагончике, еще раз прослушиваешь в одиночестве концерт и пьешь виски… в общем, лучше уж это проделывать вдвоем. — Он замолчал.
— Апалача, — мягко напомнила она.
Он глотнул воздуха.
— Да, Апалача. Она, во всяком случае, была самой хорошенькой среди трех псевдоиндейских девушек, и мы очень мило проводили вместе время. Пока она мне не сообщила, что ждет ребенка.
— А ты, конечно, ничего не хотел об этом знать, — предположила Мэри.
— С чего это ты решила? Естественно, сначала я удивился. В этих кругах считается, что женщина знает о существовании аптек. Я абсолютно ничего не имел против ребенка, но кое-что — против того, чтобы жениться на Апалаче. Да, она была очаровашка, но не та женщина, с которой я хотел бы прожить свою жизнь.
Он помолчал, снова задумавшись.
— Женщина, с которой я хотел бы прожить свою жизнь, — чуть слышно повторил он.
Мэри дернула его за волосок на груди.
— Апалача.
— Ну да, Апалача. Она бушевала, она округлилась так, что нам пришлось нарядить всю группу в широкие индейские одежды, потом мы нашли ей замену, но по-прежнему брали с собой в турне. Пат родился в Цинциннати. Он был, разумеется, таким же неприглядным, как все новорожденные, но мне все равно казался замечательным, и я очень им гордился. Мне доставляло радость наблюдать, как Апалача по вечерам кормит его грудью. Но жениться на ней я по-прежнему не хотел. Тогда она завела флирт со вторым гитаристом, чтобы вызвать у меня ревность. За него она, кстати, вскоре после этого и вышла замуж.
— Почему она не забрала Пата?
— Вероятно, из мести. Прихожу я в Мемфисе после выступления в свой вагончик, а там на моей кровати лежит орущий Пат. Рядом — пакет памперсов и бутылочка. Апалача и гитарист исчезли.
— А потом? — спросила она.
— Потом… — Она почувствовала, как его пальцы начали играть с ее волосами. — Тут уж для меня настал час истины. Я не хотел, чтобы Пат жил этой сумасшедшей жизнью. Не хотел, чтобы вторая или третья «Апалача» заменяла ему мать. Хотел, чтобы у него был дом. Если честно, то мне и самому уже поднадоела погоня за успехом, необходимость всегда быть лучшим. Я думаю, что легче подниматься вверх, чем удерживаться там. — Он продолжал ее ласкать. — Я скор на решения. И как только решение пришло, все остальное было лишь логическим следствием. Тетя Леонора, которую ты хоронила вместе с нами, дала мне землю под ранчо для гостей, а капитал принесли мои пластинки. И здесь ты видишь результат семи лет тяжелого труда… Сейчас я счастливый человек, у которого ничего не болит, если не считать, что его время от времени сбрасывает с седла лошадь.
— Звучит красиво, мистер Стоун, — сказала Мэри. — Но зачем ты тогда несешь при своем сыне всякую чушь насчет того, что не можешь вспомнить имени его матери?
— Мэри Вигэм, самая хорошенькая из учительниц, которых я знаю, ты ничего не понимаешь в отношениях между отцом и сыном и шутках, которые при этом допустимы. У Пата в комнате есть чудесная большая фотография Апалачи, и он знает, что я ее искал, но она, к сожалению, уже вышла замуж. Еще вопросы?
— Нет. — Она находилась под впечатлением от услышанного. Какой стороной этого Реда Стоуна ни поворачивай, но в результате можно установить только одно: порядочный человек. Этот факт, вместо того чтобы порадовать, только обеспокоил ее. Ведь таким совершенно идеальным не может быть никто, разве не так?
— А вы, любовь моя?
— Я? — Она с удивлением взглянула на него.
— Мужчина в Фениксе.
Она попыталась уклониться.
— В каком смысле ты спрашиваешь? Могу тебя заверить, что ты — лучший любов…
Он прикрыл ей рот.
— Каков он в постели, это твое дело. Я хочу знать, чего ему от тебя надо.
Теперь уже настала очередь Мэри перевести дыхание, чтобы сообразить, что ответить. Правду, конечно. Он должен знать, на что рассчитывать.
— Мы едем через четырнадцать дней в Париж.
Его брови взлетели.
— В отпуск?
— Нет, на годы, может, навсегда, потому что я хочу рисовать.
Ред затих. Если бы она не слышала, как громко и учащенно бьется его сердце, то подумала бы, что он уснул.
— Ты, разумеется, не поедешь, — произнес он через какое-то время.
— Что?! — Она подняла голову и недоверчиво уставилась на него.
— Ты, разумеется, не поедешь, — повторил он.
— Нет, — съязвила она, поняв, что он говорит всерьез. — Я не поеду. Я останусь здесь изображать Апалачу Тринадцатую, буду иногда гладить по головке Пата, плескаться по вечерам в этом «джакуззи», поджидая тебя — хотя бы ради того, чтобы растереть твою задницу, если ты снова свалишься с лошади.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
