Ее спокойствие поразило и испугало его. И восхитило. Он неуверенно протянул руки, чтобы помочь ей снять плащ.
Она глянула на него и кивком поблагодарила.
— Спасибо. Я сама.
Взглянула на отца. Улыбнулась.
Дронов смотрел на дочь, будто не видел ее долгое время.
— Вы познакомились?..
— Познакомились, — сказал Новиков несколько поспешно.
Она заглянула в комнату, увидела мать, брата. Улыбнулась матери.
— Здравствуй, мама. Здравствуй, Сережа.
— Обедать будешь? — спросила мать.
— Буду.
Она обернулась на Новикова.
— Интересно, — сказала она. — Интересно. Зачем ты пришел?
— Хотел увидеть тебя, — он попытался улыбнуться.
— Зачем? — Она прикидывала и старалась понять, зачем он, этот человек, пришел сюда и что здесь происходило до ее прихода.
— Поговорить…
— Поговорить? — Ничего, кроме презрения, не было в ее голосе. — Ну говори. — И она посмотрела ему прямо в глаза.
Он молчал.
— Все? — еще раз спросила она. — Все? Можешь идти…
— Так нельзя, — вмешался строго отец. — Говорите, но не ругайтесь.
Она развернулась к отцу и засмеялась ему в лицо.
— Ах, он и тебе успел в душу пролезть? Ты знаешь, кто это?
— Он сказал, — сказал отец.
— Что он сказал?
— Я хочу с тобой поговорить, — сказал Новиков.
— О чем? О чем?! — вскрикнула она. Но вновь овладела собой и сказала спокойно, и это спокойствие было для Новикова самым удивительным, самым страшным и самым восхитительным — Хорошо, пойдем поговорим, — сказала она и распахнула дверь.
Гость наклонил голову.
— До свидания, Иван Васильевич. Извините.
— До свидания, — протянул неопределенно Дронов.
Вышли на лестницу. Стали спускаться вниз.
— Зачем ты пришел в дом? Зачем трогаешь моих родителей? Они чистые, честные люди…
— Да, они мне понравились.
Она замотала головой от негодования.
— Они не могут тебе понравиться. И ты не имеешь права об этом говорить. Не имеешь… Что ты им сказал?
— Сказал, что люблю тебя.
— Что? — У нее вытянулось лицо, она даже не могла справиться с собой. — Ты негодяй! Тебе никого не жаль! Никого!.. Хочешь, чтобы они страдали?..
— Но это правда, — сказал он и протянул руки к ней и взял за плечи. И теперь он хотел сжать ее сильно-сильно, и целовать в лицо, в губы, насильно, как тогда, при их последней встрече, и опять увидеть ее слезы и услышать ее слабость и чувствовать себя сильным. — Я люблю тебя. — И он верил, что это так и есть. — Люблю!.. Малыш… Ты — моя!.. — сказал он с придыханием. И сжал. Сдавил. И уже потянулся губами к ее лицу. И натолкнулся на ее глаза.
— Отпусти, — сказала она холодно и брезгливо. — Я ударю тебя!
И он разжал руки.
Хлопнули двери. Появились две женщины, пожилые, усталые, с сумками. Покосились на них. Тяжело переставляя ноги, стали подниматься к лифту. Одна не выдержала, оглянулась на них.
— Вы бы другое место нашли обниматься.
— Хорошо, найдем, — сказал Новиков.
Его спокойствие вывело из себя другую женщину.
— Ишь ты, все по моде. — Подошел лифт, и они открыли дверь. — Она-то из семнадцатой… Анина дочь. Уже по парадным целуется. Любовь… Родители — приличные люди, работают, а она по парадным…
Лифт поднялся.
— Ну что ты? Что изменилось?
Она начинала уставать от его упорства.
— Зачем ты пришел? — спросила она устало.
— Ты уехала. Мне было трудно, так трудно, а ты уехала.
Она посмотрела на него. Замотала головой как от наваждения.
— Да у тебя нет совести. Нет!.. Ты никого не хочешь слышать, кроме себя… — Она еще подумала. — Нет. Ты все понимаешь. Все! Ты тонкий! Ты войну пережил, у тебя замечательная биография… Ты… — И вдруг нащупала, поняла причину и цель его приезда. — Ты испугался?.. — Удивилась. Изумилась. Спросила себя. И поняла — это и есть правда. — Ты испугался, вот почему ты пришел…
— А чего мне бояться? — он ответил резко и зло. И выдал себя, и понял, что выдал. И разозлился еще больше. — Что?.. И кого?..
— Вот как… — Наконец она все поняла и удивилась. — Ты боишься скандала… Ну, конечно… — Она была изумлена и разочарована. — Ты трус… Даже трус… А я-то себя мордую-придумываю… Бедный мой, сколько ты перенес…
— Прекрати истерику!
— Конечно, ты не любил свою жену, это я за тебя придумала, — и она засмеялась. — Вот измучила тебя… муки свои душевные… А ты боялся скандала… Просто и пошло!.. Ладно, успокойся, мне не нужна твоя грязь… ты не виноват, я сама все придумала… Иди… И больше не ищи меня. Я устала от тебя… Тебя нет…
Она повернулась и, не оглядываясь, ушла.
Он испытал облегчение, все закончилось, он еле сдержал вздох. Он не хотел ничего говорить, но само вырвалось, не мог же уйти вот так, молча, проиграв.
— Ты звони мне! — крикнул ей вслед. — Я буду ждать.
Шаги на лестнице замерли. И он расслышал шелест-шепот:
— Да что же это такое…
Лифт опустился. Вышла девочка с собакой. Рыжий сеттер посмотрел на него ласковыми глазами и качнул хвостом. Он улыбнулся собаке, и девочка, сияя от гордости, с готовностью сказала:
— Ее зовут Альфа.
— Очень хорошее имя, — одобрил он и достал сигарету…
Таня стояла на лестнице, прижимая руки к лицу. Понемногу стала успокаиваться, задышала ровнее. Достала платок, вытерла лицо.
В окно лестничной клетки было видно, как пересекает двор Новиков. Воротник плаща был поднят, шел он спокойно-уверенно. Вот остановился, закурил, отбросил спичку и пошел дальше той же спортивной походкой.
Таня усмехнулась. Что-то прошептала. Медленно стала подниматься по лестнице.
Отец по-прежнему стоял в прихожей все в той же позе. Он молча наблюдал, как дочь снимает плащ.
— Ну что, папа? — Дочь слабо улыбнулась, она знала, что отец ее любит особой любовью, и понимала, как он сейчас переживает за нее.
— Что? — уронил отец.
Она прошла в комнату и увидела накрытый стол. Остановилась.
— Хахаль твой приходил, — объявил радостно брат.
— И ты с ним пил! — крикнула она.
— А чего ж.
— И ты? — Она обернулась к отцу.
— Да. Он сказал, что любит тебя.
Ее неожиданно одолел смех. Неожиданно для нее самой.
— Перестань смеяться! — крикнул отец и схватил ее за плечи. — Перестань так смеяться!
— Господи, — смеялась она, — да он вас всех презирает. А вы ему душу… Бедные мои… милые… хорошие…
— Успокойся, Таня, успокойся! — Отец тряс ее за плечи.
Она так же неожиданно вдруг успокоилась. Стала очень спокойной, слишком.
— Я спокойна, — сказала она усталым голосом, и отец отпустил ее. — Я спокойна. — Она подошла к столу налила рюмку. Выпила. Поморщилась. — Какая гадость!
— Даешь, — хмыкнул брат. — Горька любовь-то?
— Помолчи, — оборвал его отец.
— Таньке — можно, мне — нельзя.
— Может, что-нибудь скажешь? — обратился Дронов к дочери.
— А что говорить? Ты хороший, папа, хороший! Но он что захочет, то с тобой и сделает. Если захочет… Ты сам не заметишь.
Дронов подумал, не понял.
— В чем же он сильнее? Образованнее?
— Нет, папа, в подлости.
— Ну дает! — восхитился брат Сережа. — Вот что значит университет.
— Подлость — не сила, — тяжело выговорил отец как истину, проверенную жизнью. — Это — слабость, трусость.
Дочь обняла его за плечи, как маленького или как старенького.
— Папа, я тебя очень люблю. Что ты такой, вот такой, но жизнь — другая. Другая!
— Чего это ты околесицу несешь? — вмешалась мать. — Все живут и живут. Работают. И остальное. И мы, слава богу, не хуже других, можем людям прямо в глаза смотреть.
— Да, — сказала дочь, — потому что вы не мешаете ему. Пока!.. И он позволяет вам так жить.
— Кто это нам позволяет? — переспросила мать. — Сами мы и живем. Совсем рехнулась. Надо было столько умных книг читать, чтобы потом глупости в дом приносить.
— Подожди, — остановил ее Дронов. — Говори. Продолжай.
— Я видела сама, как он одного хорошего человека, нескольких… изничтожил, когда они ему стали мешать, хотя они не для себя старались, не для себя!
— Значит, он что, подлец? — уточнил Дронов. — Проходимец? Надо его разоблачить. Написать куда следует. За правду надо бороться.
Дочь стала смеяться.
— Разоблачи… У него на все есть слова. Связи. Ничего ты с ним не сделаешь.
— Такой недоступный? — отец впервые усмехнулся.
— Он тебе про свою жизнь рассказывал? Про блокаду?
— Ну? — насторожился отец. — Придумал?
— Не придумал, с ним так было, но он все равно врет. А ты, конечно, добрый мой папа, расчувствовался, стал его за стол усаживать.
— Конечно, — заступилась мать за мужа, — а почему мы волками на других должны смотреть. Мы честные люди… И забудь про него, подлеца. Лучше об учебе думай…
