— Поговорили. — Она посмотрела на него. — Сейчас ты скажешь: тебе надо на собрание.
— Да, мне надо. — Он попытался сострить: — Со временем плохо — некогда переживать.
— Будешь опять рассказывать, как ты работал на заводе, про блокаду…
— Да, придется поговорить. — Он думал о своем, не вслушиваясь в ее слова, он уже был там, на собрании.
Она заглянула в его потустороннее лицо.
— Новиков, — она впервые назвала его по фамилии, и он вздрогнул. — Новиков, я потеряла тебя. И ухожу.
Он смотрел на аде и не мог найти ответа. Наконец выговорил:
— Ты взрослый человек. Тебе виднее.
— И все? — она усмехнулась.
— Все, — он не улыбался, он был серьезен.
Он странно усмехнулся. Подошел к двери, повернул ключ и положил его в карман. Она, скорее, изумилась. Он снял пиджак и повесил его на стул.
— А я переживаю, что у нас не как у людей, — ни одной сцены! — Он подошел к окну, чуть отстранив ее рукой, и задернул штору.
Она испугалась.
— Ты что?
Он крепко взял ее за плечи. Стал целовать лицо, искал губы…
Она вырывалась, но он держал крепко.
— Мне больно… Я не хочу… Люди услышат…
— А ты не шуми, не услышат…
Ей показалось, что она ослышалась.
— Ты зачем со мной приехала? Помогать мне?.. Помогай!..
— Прошу тебя… — она задыхалась. — Я боюсь… Володя! — У нее не было сил. — Я не хочу так…
— А я люблю… малыш…
— Что?
— Я хочу.
И от его слов она заплакала.
— Я не люблю… Прошу тебя…
— Я люблю… — повторял он. — Я…
Вечером люди шли с работы, как отлив, все в одну сторону, все одинаковые, в одинаковых телогрейках и робах, все одинаково возбужденно-усталые после работы.
— Товарищи, — сказал председатель собрания, — тут товарищ из Москвы просит слова. Дадим ему?
— Пускай говорит, если умеет, — отозвалось собрание.
— Только покороче.
— Пусть про Москву расскажет, что нового…
Новиков шагнул из зала. Встал около председательствующего. Привычно оглядел зал. Привычно улыбнулся.
— Товарищи, я, конечно, уже не комсомолец, но поскольку дело наше общее, и как старый комсомолец я хочу сказать несколько слов.
Зал слушал его рассеянно, еще не понимая, куда он клонит. В последнем ряду сидела Таня. Она слушала внимательно, вслушивалась в каждое слово, в каждую интонацию.
— У нас нет капиталистов и помещиков, с ними покончено, — и Новиков рубанул рукой воздух. — Мы — хозяева нашей страны. Наши отцы строили Комсомольск и Днепрогэс. По колено в воде, под бандитскими пулями, и они не жаловались, потому что было некому, потому что они были хозяевами, и только себе, себе они могли сказать: «У нас есть неполадки». Они не ждали, когда другие создадут им условия, потому что они себя считали ответственными перед эпохой… Коммунистами… Они себя считали ответственными перед своими детьми, которым они завещали свое дело! Перед своими отцами, которые сквозь кровь, голод и тиф пронесли красное знамя революции!
Собрание слушало на одном дыхании, слова были правильные и настоящие, и оратор говорил искренне, с сердцем.
И среди этих взволнованных лиц, среди этих распахнутых доверием глаз — бледное лицо Тани и закушенные губы.
— Они считали себя ответственными перед историей, перед идеей, перед всем миром, где наши товарищи и братья ждали и надеялись. А враги выжидали — выстоим ли мы в этой жестокой битве. И они выстояли, потому что они были мужественными людьми и потому что они работали в своей стране. В своей!..
Кто-то захлопал. И собрание дружно подхватило аплодисменты.
Таня окаменела.
— Вы знаете, что это не красивые слова, это лишь то, через что прошел наш народ, и то, что стало историей: Индустриализация, Великая Отечественная, Целина, Юра Гагарин, Братск, я вам не буду называть примеры. Мы — дети тех, кто создал эту страну. И ее победы — наши победы. И ее недостатки — наши недостатки. И если ты называешься комсомольцем и приехал на ударную комсомольскую стройку, работай, а не «качай права»…
Он сделал паузу, но собрание отозвалось выжидательным молчанием.
— Белов дискредитировал высокое звание руководителя.
Аплодисменты.
— Мы должны решить, оставить ли такого человека руководителем. Я считаю… Такие люди не имеют никакого морального права занимать такой пост, и этот вопрос будет еще разбираться в Москве.
Бурные аплодисменты. Крики: «Правильно!»
Сидящие вокруг Тани бурно и одобрительно реагировали: громко хлопали и переговаривались между собой.
— В самую десятку дает.
— Под корень рубит, под корень.
— Наш парень, наш.
— Да мне рассказывали, он сам из работяг.
— С понятием, это видно.
— Неправда все это, — голос у Тани сорвался. — Неправда!
— Что неправда? — На нее обернулись и посмотрели злыми глазами.
— Что неправда? Белов — сволочь. Ты с какого участка?
У нее не хватало сил говорить.
— Вот и молчи в тряпочку. «Неправда»!..
— Здесь выступал товарищ Сафонов, — продолжал Новиков. — Хорошо говорил. Страстно. Товарищ Сафонов неравнодушный человек. Но романтика заключается не только в том, чтобы хорошо работать и красиво думать. Страна и партия доверила нам объект государственной важности. Мы взрослые люди и должны отвечать за свои поступки. И нам не нужны демагоги, пусть даже талантливые и честные, но объективно — демагоги…
Аплодисменты.
— Нам не нужны люди, кидающиеся при первой трудности в сторону и поднимающие панику.
Шум в зале.
— Я не думаю, что товарищи Сафонов, Силин, Воронов, Агеев и другие хотели сознательно сорвать сроки. Нет, они делали это из хороших побуждений, они, так сказать, пытались бороться с бюрократизмом, но объективно — они подвели стройку. Подвели!
Шум в зале.
— Они взрослые серьезные люди, и за ошибки должны отвечать. И мы с них спросим. Как с комсомольцев!
Натянутая напряженная тишина.
— Что касается предложения об исключении их со стройки и из комсомола…
Гробовая тишина.
У сидящих рядом с Таней были вытянуты от напряжения шеи.
— …я считаю, что это слишком строгое наказание. Мы были бы слишком жестоки к ним и к самим себе, если бы перестали доверять им, своим товарищам… с которыми мы проработали вместе… Они заслуживают строгого выговора и не достойны быть в комитете… но они с нами и должны дальше рядом шагать по жизни. Это — наши товарищи…
Бурные аплодисменты.
Таня плакала. Слезы беззвучно катались по лицу.
— Ложь, — сказала она, и голос у нее сорвался. — Ложь.
Она встала и пошла к выходу, задевая колени сидящих, мимо рукоплесканий, мимо оживленных лиц, мимо сияющих глаз. И чей-то насмешливый голос кинул ей в спину: «Иди, иди! Поплачь, мама пожалеет!»
Новиков подъехал на попутной машине. Соскочил.
— Спасибо. Привет!
Ребята в кузове загалдели.
— И тебе привет!
— Будь здоров!..
— Приезжай почаще!..
Машина взвыла и, покачиваясь, скрылась в клубах пыли.
У Новикова было прекрасное настроение, настроение после победы. Он ощущал себя молодым и сильным, и теперь он мог все!
Он улыбнулся администраторше, и администраторша улыбнулась ему.
— Ваша спутница уехала, — сказала она. — Вот записка.
Он машинально развернул записку, машинально прочел, машинально продолжал улыбаться — никак не мог сообразить, что произошло. Никак не мог представить и поверить.
Администраторша продолжала вежливо улыбаться.
— Все в порядке? — заботливо осведомилась она.
— Да, — он пришел в себя. — Спасибо.
Он прошел в свою комнату. Еще раз развернул записку. Перечитал.
Записка была короткая: «Я презираю тебя».
— Ладно, — сказал он вслух. — Ваше дело. — Попробовал улыбнуться, но ничего не получилось.
Он скомкал бумагу, швырнул в угол. Стал собирать чемодан. Потом подошел к комку бумаги и поддал его ногой. Развернул его. Перечитал. И вновь скомкал и бросил.
По радио передавали «Последние известия».
ГЭС. Мощная, величественная стройка века — вся в вечерних огнях — среди необъятных просторов.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Иван Дронов
Столичный аэродром встретил суетой и беспрерывными объявлениями о прибытии и отправлении самолетов.
В киоске Новиков взял газеты.
— «Правду», «Известия», «Культуру», «Экономическую», «Спорт». «Вечерка» не нужна.
В машине просматривал газеты. Быстро листал и откладывал в сторону.
На улицах было много людей. Таксист сказал:
— Придется в объезд.
— Почему?
— Сегодня кто-то приезжает. В газете-то есть?
Новиков заглянул в газету.
— Давай в объезд.
— Из Африки? — поинтересовался таксист.
