— Тихо! — закричал он.
Все посмотрели на него, и тут же сбоку вынырнул какой-то парень.
— А это кто такой шумный?
Новиков успел перехватить его руку, другой ударить в подбородок, и тот запрокинулся навзничь. Но тут же его сзади ударили по голове. Он упал. Его ударили ногой в бок. Он откатился, успел вскочить, прижимаясь к стене, смаху ударил в чью-то наглую физиономию — та провалилась. Заметил кастет, успел схватить руку и рванул ее на излом. Закричали страшным голосом.
Свет погас. Кричали. Потом принесли фонари. С улицы кричали:
— Мы еще встретимся с тобой, падло!
Фонарь высветил рубильник. Включили. Зажегся свет. Стали осматриваться. Новиков с удивлением увидел Таню.
— Ты здесь? — спросил он.
— Конечно.
Сафонов прижимал платком щеку. Платок был в крови.
— Железкой ударили, — объяснил он.
— Распустили вы шпану, — сказал Новиков.
— Есть немного, — Сафонов кивнул и улыбнулся. — А где ты драться научился?
— Где? — Новиков держался за голову. — Я же здесь вырос, а не за границей.
— Что у тебя? — спросила Таня и достала платок.
Новиков поймал вопросительные взгляды.
— Журналистка из Москвы. Дронова, — представил он Таню.
Таня неуверенно улыбнулась.
На нее смотрели доброжелательно.
— На какой материал сразу вышли, — сказал Сафонов. — Вы от какой газеты?
— От журнала, — вмешался Новиков, — от молодежной редакции. Где я драться научился? — перевел он разговор. — В детдоме рос, на заводе вкалывал, на флоте четыре года, так что скучать не приходилось.
— И нам скучать не приходится, — сказал кто-то из ребят.
Все засмеялись. Всем уже нравился этот представитель из Москвы. Нравилось, что он такой: умел драться, умел говорить на «ты», нравилось, что он был в детдоме, был тоже работяга и служил на флоте — в общем, свой парень.
— Главное, — сказал Новиков упрямо, потирая голову, — это сроки. — Таня стояла рядом с Сафоновым, и тот что-то говорил ей, и она слушала и кивала, и улыбалась, и чем-то они были похожи. И оба молоды. — Сафонов, — окликнул его Новиков, — сроки, понял? Не для Белова и не для Гринберга, не для меня и не для дяди, а для комбината, для страны, для нас всех!
Сафонов улыбнулся и оглянулся на Таню. И та тоже улыбнулась, будто они были уже из одной компании.
— За нами, — сказал Сафонов, — дело не станет. Верно, ребята?
Все кивнули. И Таня тоже с ними.
— Ты приходи на собрание, — сказал Сафонов и улыбнулся даже несколько покровительственно, как младшему. — Послушаешь народ.
— Приду, — кивнул Новиков. Обнял за плечи Сафонова, сказал искренне: — Эх, ребята! Если на кого надеется Россия, Советская власть, так это на вас!
И никто из ребят не удивился.
Это была картина века. Они шли в темноте и пели «Марчука». Все свои ребята! И тут же в ночи светилась стройка и бухало, и ахало железо. И все было свое, все было сделано своими, вот этими руками. ГЭС. Величественная. Мощная. Знамение века.
Настало утро, и люди шли на работу — все одинаковы», в одинаковых телогрейках и робах, в касках, мимо одинаковых бараков. Они всешли водну сторону, как приливная волна, — на работу.
Новиков смотрел на них из окна Дома приезжих. Таня стояла рядом.
— Смотри, как они идут, — сказала она.
— Как?
— Красиво.
— Красиво.
— Хорошие ребята!
— Нормальные парни.
— Нет, — не согласилась она и засмеялась вспоминая. — Я видела, какой ты вчера был растерянный. Растерялся?
— Когда? — он недовольно покосился на нее.
И она счастливо рассмеялась.
— Когда они подняли руки. Все!
Он коротко посмотрел на нее.
— Тебе весело?
— Очень! Хорошие ребята, — повторила она. — А Сафонов просто настоящий парень.
— Нарвется этот твой Сафонов когда-нибудь, сломают ему хребет.
— Кто?
— Найдутся. Ему дай волю, так он действительно вообразит, что он пуп земли, а он бригадир, строитель. Вот и строй.
Она смотрела на него остановившимся взглядом. Он не видел ее, смотрел на улицу, на людей, идущих на работу.
— Все до поры до времени. Правдоискатели! Трахнутся о жизнь головой, растеряются и завоют. А Сафонова надо придержать — для работы он хорош, энтузиаст, а людей смущать не надо.
— Ты же не завыл, — тихо сказала она.
— Не завыл, потому что знаю — бесполезно. Я тоже жил в таком рабочем поселке, тоже получал свои сто десять и премиальные. — Он обернул к ней свое лицо. — Ты бы хотела стать женой такого работяги? Каждый вечер после работы — телевизор или заниматься любовью… Или выяснять отношения с соседями. Потом нарожать детей, чтобы не быть хуже других…
— Но ты же, ты же… — начала она.
— Что я? Я всегда знал, что выскочу, не буду, как все…
— Ты вчера обнимался с ребятами. Говорил им громкие слова.
— Ну и что? — он посмотрел на нее зло, как на врага. — Я пел с ними, и они пели со мной, им нравилось, и мне тоже. Что случилось? Кому я должен?.. Для меня главное дело — сроки. Сроки! Для этого я сюда приехал, «тем и интересен», — процитировал он. — А не для пения… Сафонов хороший парень, но это не профессия. Гол как сокол, всего лишь бригадир и член бюро… Мелковат для истины, за которую права качает. Кто за него? — И усмехнулся. — Его ребята, его парни?.. Это не капитал: Я уже разговаривал с Москвой. Его снимать будут. Может, не сразу… Переводом или повышением…
— Как?
— Так, обыкновенно. Мы зачем приехали? Экзотику смотреть?
— Зачем?..
— Дело сделать. Белов здесь навалял, но с него другие спросят, кто за ним стоит, а не я или эти ребята. У ребят — вера и энтузиазм, а у Белова — связи.
— Ты будешь против Сафонова? — спросила она тихо.
Он посмотрел на нее, усмехнулся.
— Что, испугалась? Думаю, как вывернуться. А тебе жалко?
— Ты сам говорил: он настоящий.
— Настоящий… Говорил… — И снова усмехнулся. — Сам когда-то был такой, все за правду-матку выступал.
— Ты и сейчас такой, — сказала она и обняла его за плечи.
Он посмотрел на нее. Засмеялся.
— Не такой. Умнее. А ты хочешь, чтоб я из-за твоего Сафонова имел жалкий вид? Тебе кто дороже?..
Она опустила голову. Подумала. Подняла глаза.
— Я перестаю понимать тебя. Я боюсь.
Он чуть не рассмеялся. Успел сдержать себя в последний миг.
— Постарайся понять, — сказал он. — Ты живешь в придуманном мире. В прекрасном, но придуманном. — Он говорил горячо, убежденно, как о выстраданном. — И когда жизнь непохожа на то, что ты придумала, ты сердишься, ты обижаешься, ты восклицаешь. А надо обижаться на себя, извини, на себя и на свой идеализм. Это хорошо, распрекрасно, непосредственно, когда в девочках, но не надо навязывать взрослым, нормальным людям, чтобы они любили свой идиотизм и орали: «Наш идиотизм — лучший в мире, качественный!» Я люблю думать сам! Сам!..
— За что ты так не любишь их?
И он снова взвился, сорвался:
— А за что мне их любить?.. На работе кто-нибудь глупость скажет, перемигнуться не с кем. К начальству приходишь, боишься проговориться, показаться умнее, чтобы не нарушить гармонии. Их? Людей я уважаю. Если есть за что. Я стада не люблю и этот инстинкт стадный. «Как все». Ненавижу!
— Я хочу у тебя спросить, — тихо сказала она.
— Ну?
— Я хочу у тебя спросить, — повторила она. — Я никогда не спрашивала, ты был… после меня… со своей женой?
— Какое это имеет значение?
— Имеет. — И она требовательно посмотрела ему в глаза.
Ему сразу стало скучно с ней, сразу захотелось расстаться, а главное — не выяснять эти дурацкие отношения. Прекратить как можно быстрее этот бесполезный разговор. Голос его стал вялым и скучным.
— Тебе со мной плохо?
Она рассмеялась неожиданным смехом, такого смеха он от нее никогда не слышал. И вообще она была непохожа на привычную Таню, которая преданно, с восхищением ловила каждое его слово. И эта новая Таня вызывала у него раздражение и тревогу.
— Как просто ты со мной расстаешься. Да… Такая наша любовь… А я молилась, ждала: он особенный… Аборты делала…
— Перестань… Ты сама меня выдумала. Я тебе ничего не обещал.
Она посмотрела на него долгим взглядом.
— Сама, — усмехнулась. — Да, ничего не обещал, только брал. Ты обычный.
— Да, я — обычный, — он торопился закончить разговор. — И я рад, что меня наконец не выдумываешь.
— «Полюбите нас черненькими», — она потерла виски. — Интересно, за кого же ты меня принимал? За девку?
— Ты знаешь, — сказал он устало и неубедительно, — я люблю тебя.
Она оскорбительно рассмеялась.
— Ты не знаешь, бывший мой милый, что это такое.
— Хорошо, — перебил он. — Ну что, поговорили? Разогнали кровь?
