В длиннополых шинелях, брезентовых сапогах и сползающих набок касках обмороженные красноармейцы медленно продвигались вперед. С дореволюционной винтовкой в руках, с двадцатью патронами и двумя гранатами они шли на финский ДЗОТ. Преодолев незамерзающую речушку, бойцы добрались до рядов колючей проволоки, и тишину разорвал шквальный огонь оборонявшихся финнов.
Ножниц для разрезания проволоки не хватало, и бойцы под огнем рубили ее саперными лопатками. Убитые падали в снег, дико кричали раненые.
Расчет пулемета скрывался за поставленным на лыжи бронещитом. Финские пули бились о него, высекая искры. Наконец, брошенная финским стрелком граната расколола бронещит пополам, и убитые пулеметчики покатились вниз по склону высотки…
Словно в порыве отчаяния, вперед рванулся танк – на помощь гибнущим товарищам. Он смял, как спички, колья с колючей проволокой. Финский стрелок бросил позицию и побежал куда-то, потеряв шапку. Танк в ту же секунду смял его окоп. Ухнуло башенное орудие, и ДЗОТ превратилась в комья мёрзлой земли, поломанные брёвна, расколотые камни. Танк резко развернулся, нащупывая очередную цель, но раздался выстрел из противотанкового ружья. Из двигателя вырвались языки пламени, и экипаж выпрыгнул в снег.
Через проходы в заграждениях в атаку вновь пошли красноармейцы, завязался рукопашный бой. Бросая полевые кухни и блиндажи, финны отступали…
Рядом с Олесей умирал молодой егерь. Он лежал лицом в снег, на рукаве виднелась нашивка Шюцкора – организации финской гражданской обороны. Каска упала, и слабый ветерок шевелил светлые волосы парня.
Хотелось помочь, обнять его обмякшие плечи, но переступить через время не получалось.
«Стоны слишком близко… – она слышала обрывки мыслей, мелькавшие в угасающем сознании егеря. – Нет, это мой голос… Неужели это мне так больно? Я не понимаю этой боли, я наблюдаю за собой откуда-то сбоку…»
Тем временем красноармейцы устроились отдыхать, закурили махорку, терли рукавицами обмороженные лица. Но неожиданно начался минометный обстрел…
И снег исчез. Олеся вновь ступала по зеленой траве, среди умиротворявшего летнего пейзажа. Лишь в ушах еще стояли вой, грохот и крики.
Войны не было, но она энергетически запечатлелась здесь и теперь явилась неподготовленным глазам. Все прежние огорчения показались девушке пустяками. Она не могла забыть образ белокурого финна.
Кто не видел войну, не сталкивался с ней так или иначе, не осознает ее трагедии. Олеся невольно заглянула в страшную глубину, и отшатнулась от ее дикости. Захотелось тотчас же стереть из памяти все увиденное, но что-то заставило ее пройти немного вперед и разворошить садовой лопаткой землю.
Олеся увидела гильзы, стала копать рядом и наткнулась на ржавую простреленную каску. Побоявшись увидеть останки, девушка отпрянула.
«Убитые зачем-то являются в мой мир, и я вижу их со стороны, – подумала она. – Не хотелось бы самой случайно перенестись в их зловещую зиму! Но, если они приходят в мое время, то должна быть дорога и в обратную сторону! Наверно, я слоняюсь призраком по их минному полю и не замечаю этого…»
Она опасалась вторгаться в усопшее прошлое, однако стала копать дальше, несколько в стороне. Лопатка сразу наткнулась на твердый материал и снова скользнула по сферической поверхности вниз. Олеся судорожным движением извлекла находку, соскоблила комья земли. Это была еще одна каска – рогатая, немецкая, из финского снаряжения. Приятно согрела мысль, что некогда ее носил тот самый блондин… Парень, давно превратившийся в желто-серый скелет…
Трухлявый череп блондина оказался рядом. Как ни странно, он не внушил Олесе ни страха, ни иных отрицательных эмоций. «Все мы, живущие, рано или поздно превратимся в потрепанные, подгнившие кости.
Вопрос лишь – когда и при каких обстоятельствах», – подумала она и долго стояла, сочувственно всматриваясь в то, что осталось от финна, и пыталась узнать черты его давно истлевшего лица. Зубы убитого – красивые, ровные – сохранились лучше тканей черепа и по сравнению с ним казались белыми… Повинуясь неожиданному побуждению, Олеся взяла череп в руки. Ощущения, что это останки человека, так и не появилось. Глазницы казались всего лишь облупленными дырами, а старая кость напоминала жестокий сувенир.
Олеся вспомнила древний скандинавский обычай – пить из позолоченного черепа врага. Но егерь не был врагом! Видение вызвало странную нежность к нему…
Поставив череп на камень, Олеся надела на него каску. Зрелище не пугало.
Не так страшны для впечатлительного человека скелеты, как больные и увечные живые, вызывающие сострадание и страх испытать нечто подобное, оказаться один на один с безжалостным, разрушающим тело злом. Боязнь, переходящую в навязчивую, долго преследующую сознание идею. А бульон, как говорили копатели, и есть бульон: мучения хозяина костей остались далеко позади – настолько далеко, что тонут в небытии и почти не тревожат воображение.
Олеся опустила череп обратно в яму и стала примерять каску себе на косынку. Внезапно она почувствовала рядом движение, пахнуло перегаром, кто-то схватил ее за плечи. Раздался грубый, хриплый смех. Олеся с отвращением взглянула в небритое багровое лицо, вдоль которого висели нечесаные засаленные волосы.
Страшно стало не от перспективы сделаться жертвой насилия – точнее, после долгого уединения нежданно обрести любовника, а от того, что любовником этим будет грязный, смрадно пахнущий, омерзительный тип.
Напавший понял опасения Олеси и стал играть ее испугом: мощным рывком прижал девушку к себе и пытался укусить за ухо.
«Какой surprise! – скалясь, кричал он. – Как кстати!»
Олеся вывернулась: полупьяные – неловкие противники. Но рослый лохматый мужик принялся ловить ее. Видя, что ничего не выходит, он заорал: «Да каску, каску отдай, дурёха!»
Олеся заметила, что до сих пор сжимает рогач в руках. Что значит «отдай»? Это не ее каска! «Иди к черту!» – крикнула в ответ, но в следующий миг уже оказалась прижатой к дереву и боялась пошевелиться, чтобы внезапно не почувствовать боль. Противник ухмылялся и пытался вырвать у нее рогач. Олеся морщилась от тошнотворного запаха его дыхания. Она незаметно опустила руку вниз: примитивный болевой прием заставил мужика заорать. Олеся вырвалась, но не успела увернуться от удара. В голове загудело, помутилось. Она будто со стороны заметила, что ее тело катится по земле. Всё смешалось… Послышался финский мат…
Открыв через какое-то время глаза, Олеся увидела возле себя финского егеря – того самого, что вызвал в ней приступ отчаянной жалости. Однако сейчас он весело глядел на нее.
Финн протянул Олесе руку: «Nouse! Вставай!» Он был румян – никаких ввалившихся щек, никакой крови в уголках рта. Живой… Она огляделась: вокруг – лето, и лишь слегка похолодало. Пьяный агрессор исчез, местность переменилась, каска пропала…
Олеся, помедлив, нерешительно подала егерю руку, но не ощутила прикосновения. Тем не менее, некая сила всё же потянула ее вверх и поставила на ноги. Движение отдалось тупой болью в затылке, но все части тела были целы и послушны. Олеся улыбнулась: «Terve…»
«Jukka», – отозвался тот, и, помолчав, добавил: «Sun takia teen mita vain» («Для тебя я сделаю что угодно»).
Олеся разговорилась с парнем на смеси финского и русского языков. Временами егерь молчал, глядя на нее удивленно, словно издалека… В сущности, так оно и было. Олеся дотронулась до его светлых волос и опять ничего не почувствовала пальцами. Он понял ее разочарование. «Возьми, – сказал он, с улыбкой снимая новенькую шинель, – ты почувствуешь ее, – не то, что меня! И тебе не станет в ней жарко, – до твоего времени она почти истлеет. Но, пока ты здесь, пока носишь ее, ткань будет казаться новой…» – «У вас зима, подожди, не надо!» – воскликнула Олеся. Но егерь быстро ушел в метель.
Олесю изумило не столько появление Юкки, сколько само существование близкого, милого, словно давно знакомого образа. И его готовность воскреснуть от взгляда ее неравнодушных глаз.
Сплетения вечного с сиюминутным непредсказумы. Неизвестно, где бред и фантазия обернутся реальностью. Люди пугаются призраков и предпочитают не верить в них. Смятение возникает от страха посмертного бесчувствия, словно оно для них – зло. Люди ставят предел своему страху, барьер перед всем непостижимым. Безопаснее и спокойнее для человека отрицать призраков и верить лишь в одно непостижимое – в Бога. Только надеясь на него, можно обрести безмятежность и покой при жизни. Покой, полезный для нравственного и физического здоровья, – все, что нужно на короткий век…
С небывалой силой мучил голод. Олеся присмотрелась к наручным часам. Они показывали вовсе не то число, что она ожидала увидеть – на три дня позже. Приходилось верить…
Дот
«Ей Богу, – клялся Лохматый, – девица как девица была, – в смысле, живая. Спальник ее, рюкзак – всё новое. Ну, ударил ее – сам испугался, что убил. А она упала и исчезла. Вместо нее финн из Шюцкора стоит, систему на меня направил. Я так и замер. Шевельнуться боюсь. А он посмотрел, посмотрел, зашел за сосну – и больше не появился. Только рогач на земле валяется…»
