— …Она может дойти до кого угодно! Кляузничать, писать в деканат, ректорат, в местком, партком… Нужно мне это перед защитой? Очень нужно?
— Конечно, нет. Зачем же…
Я тоже стала одеваться. Никак не могла попасть в рукав своего белого «подвенечного» платья. Но потом нашла.
— Ну, не переживай. Все утрясется, я тебе обещаю, — он потянул меня к себе, сдирая надетое наполовину платье. — Пойди сюда. Успокойся. Ты же у меня умница, ты понимаешь все как надо.
— Не все. Ты преувеличиваешь. Не понимаю и никогда не пойму, как может женщина убить ребенка. Она же убила!
— В общем-то да. И я протестовал. Я хотел ребенка. Но тогда она меня не любила.
— А теперь любит?
— Теперь любит, — сделал глубокую затяжку.
— Ну и иди, живи с ней. Зачем пришел ко мне?
— Я тебя люблю. Люблю тебя, слышишь? Ты моя. Для меня скроена, понимаешь? Для одного меня. А я — для тебя. Остальное не имеет значения, — одной рукой он тушил в пепельнице сигарету, а другой держал меня за плечи.
— А защита?
— Временное препятствие.
Я рванулась так резко, что он не успел меня удержать. Подбежала к двери, повернула замок до конца, вынула ключ и швырнула в открытое окно.
— Вот, смотри. Теперь ты отсюда не выйдешь. Теперь ты — мой. И не надо ничего ждать. Сколько же можно — все ждать и ждать. Я устала.
Валерий встал, высунулся из окна.
— Не ищи, напрасный труд!
— Зачем ты это сделала? Сумасшедшая.
— Да, сумасшедшая. Зато ты очень нормальный. Как же мы жить-то будем вместе? — Валерий молчал. — Может, все-таки прыгнешь? А? Рискнешь? И не очень уж высоко, всего два этажа! Зато красиво-то как: мужчина в полете.
Он встал, подошел к двери, попробовал замки на прочность.
— Бесполезно: замки у меня отличные. Отец делал. Народный умелец.
— Да, ты достойная дочь своего папаши, ничего не скажешь.
— Не очень достойная. Несколько размазня. Дочь боевого командира должна быть более… Гораздо более…
Валерий достал новую сигарету, долго чиркал спичкой — никак не мог зажечь. Наконец зажег.
— Итак, на полет не согласен? Значит, ты просто обречен ходить. И тут уж ничего не поделаешь. А для этого случая хранится в кладовке еще один ключ. Так что не волнуйся. Береги нервы. Они пригодятся тебе для защиты…
Пробовала было убирать, мыть посуду. Но тарелки бились, тряпка вываливалась из рук.
А вот тут мы сидели…
А вот тут он лежал по системе йогов…
А черемуху он не переносит — у него от нее аллергия…
Легла на кровать. Кажется, я задремала: не сразу услышала телефон. «Слушаю!» Никто не отзывался. Но дышал, дышал…
— Отец, — сказала я, потому что теперь я точно знала, что это отец, бывший командир эскадрильи, летавшей бомбить Кенигсберг. И Берлин тоже.
— Отец, — сказала я. — Мы что-то не додумали. Я дура, отец. Хуже…
— Я давно тебя не видел, — отозвался отец. — Целых двое суток.
— …Хуже. Я негодяйка.
— Помню, как ты, маленькая, просыпалась и бежала ко мне. Босиком. Топот твоих быстрых ног помню.
— Я страшная негодяйка, отец.
— Как мы с тобой сажали черемуху… У тебя еще была такая желтенькая леечка…
— А ты знаешь, отец, как распустился сегодня этот куст? А ты знаешь, что от черемухи бывает аллергия?
— Но у нас, дочка, вроде нет ее?
— Нет, папа. У нас с тобой есть комната, прекрасная комната.
— А однажды ты выбросила в окно мои газеты. Не хотела, чтобы я читал.
— А что же я хотела?
— Чтобы я рассказал сказку про оловянного солдатика. А еще…
А еще я собрала все окурки «Кэмэла» и выбросила. Я, наверно, вообще больше приспособлена выбрасывать.
Налила воды в глиняный кувшин, оторвала от черемухи ветку и поставила на стол к отцу. Придет, увидит, и все станет ясно…
Как чувствовала
Проснулась я оттого, что кто-то меня гладил. Ласково, жалеючи проводил по волосам, щеке, плечу… И снилось что-то хорошее, радостное из того безмятежного времени, которое только во сне может привидеться так живо и так близко. Жалко было открывать глаза.
Но куда денешься: открыла. Солнце ломилось в окно, заливало комнату, плескалось у самых глаз. Несколько секунд еще лежала, глядела в потолок. Потом тело сделало рывок, выбросив меня из постели, словно семечко с раскаленной сковородки: «Проспала!» Но тут же вспомнила: сегодня можно. Можно не бежать сломя голову на кухню, обдумывая по пути, что лучше приготовить на завтрак: омлет с колбасой или колбасу с яичницей. Не нужно вытаскивать из постели Светку, подставлять ее к умывальнику и тут же, в ванной, повторять с ней таблицу умножения, одновременно расчесывая ее короткие волосы, которые все же умудряются запутаться в узлы. Не нужно торопливо рыться в шкафу, выискивая чистую сорочку для мужа, а потом вместе с ним рыскать по всей квартире в поисках ключей, которые он только что держал в руках…
Сегодня не надо забегать ни в прачечную, ни в булочную, ни в мастерскую — никуда. Не надо терзаться сомнениями: покупать пальто Светке сейчас или в следующую получку? Сегодня ничего этого не надо. Не надо даже на работу бежать, наспех в лифте подкрашивая губы и ресницы. Сегодня суббота. Отдых… Можно просто так вот лежать и ни о чем не думать. Лежать и не торопясь просматривать газеты. Вчерашние, правда, — за свежими лень спускаться. Но для меня и вчерашние вполне свежие. Это муж их каждый день изучает. Алчен до информации необыкновенно. А мне не только телевизор посмотреть, поесть как следует некогда бывает. Не говоря уже о том, чтобы в парикмахерскую выбраться — хотя бы раз в месяц. «Сама виновата, — сказал супруг, когда я пожаловалась ему однажды на нехватку времени. — Женщина должна все успевать: и готовить, и стирать, и за собой следить. На то она и женщина». Но я не успевала. Наверно, я плохая женщина. Наверно, он прав. И насчет того, чтобы за собой следить — тоже. Ну вот, сегодня наконец займусь собой. А почему бы и нет? Сегодня я могу себе это позволить. Схожу в парикмахерскую. Сделаю и маникюр, и укладку, и в косметический кабинет загляну: береги платье снову, а кожу — смолоду. И не бегом, не в спешке, а с чувством, с расстановкой…
Звонок в дверь. Кто бы это? Никого не жду… Оказалось, соседка.
— Дай градусник, — попросила она. — Санька разбил наш, а в аптеку бежать некогда. У него сыпь какая-то появилась. Ты его посмотришь?
Дала градусник. Посмотрела:
— У твоего Саши корь. Врача вызвала? Леночку срочно изолируй. Она у тебя не болела? Подожди, у меня, кажется, есть гамма-глобулин.
Пошла домой, прокипятила шприц. Ввела Леночке гамма-глобулин.
Снова легла: может, усну. Прошлая неделя была суматошной: собирала Светку к бабушке. Как всегда, в последний момент выяснилось, что колготки у нее протерты, юбки слишком коротки, а из большинства своих летних платьев она напрочь выросла. Как там она? Бабке с дедом все труднее справляться с ней: крепчает характер. Во второй класс перешла, совсем взрослой себя считает… Что-то Светка перед отъездом была кислой. Правда, корью она болела, но мало ли всяких хворей на свете… Да нет, у нее все в порядке, иначе мать немедленно бы позвонила.
Михаил, наверно, подлетает к Владивостоку. Позвонит или нет? Я просила позвонить: ведь собственной инициативы там, где можно, он не проявляет. Тем более, если рядом Инна Петровна. Перед отъездом спросила его: «А эта ваша новая сотрудница… как ее? Инна Петровна, кажется? Она что, тоже летит?» Муж вскипел: «При чем тут Инна Петровна? Что за нелепые подозрения? У тебя просто больное воображение!» Но я чувствовала: это не воображение. Я всегда все чувствую… Что-то сон не идет. Хотя тело просит, требует дополнительного отдыха…
Нужно, пожалуй, замочить белье, чтобы вечером постирать. Мусорное ведро вчера не вынесла: хоть и не верю в приметы, но все же перелет Москва — Владивосток — это не Москва — Сочи. Одиннадцать часов — не шутка! Пора бы уж ему и позвонить!
Все же странно, что до сих пор нет письма от матери. За неделю должна бы собраться. Вызову ее сегодня на переговоры. Хотя зачем ее зря отрывать от дел? Там все в порядке. Просто я привыкла волноваться. Форма моего существования. Окутала мужа и дочь своим беспокойством, как грядку пленкой. А им душно под ней! Даже Светка с удовольствием вырвалась на свежий воздух. Не говоря уж о Михаиле: мои неусыпные заботы ничего, кроме раздражения, последнее время не вызывают. «Устал от твоих бдений». Потому, наверное, и не звонит.
«Ну и не надо», — пригрозила мужу и повернулась на правый бок. Он, видите ли, устал. А я, думаешь, не устаю?
«Богадельня!» — вспомнила его слова о нашем отделении в больнице. Побегал бы сам со шприцами да капельницами целый день. Ну и что же, что больные у нас в основном сверхпенсионного возраста? Разве от этого легче? Труднее! Я, например, одну Матвеевну по десять минут уговариваю: старухе за семьдесят, а к уколам привыкнуть никак не может. «Не гневайся, доченька, — говорит мне, — это не я, это тела моя иголке твоей противится». И правда: мышцы напрягаются так, что иголка входит словно в стальной брус. После работы тоже не сразу уйдешь: то одна подзовет, то другая. Не откажешь ведь: жалко.
