в 1500 году до чуть более 10 % в 1800 году (для Франции этот показатель тогда составлял 16 %, для Дании 4 %). На первом этапе нехватку восполняла торговля дровами с регионами Восточной и Северной Европы, где на тот момент пока оставались леса, но вскоре ее уже стало не хватать. Аналогичное сокращение лесов в 1500–1800 годах наблюдалось и в Китае, хотя там этот процесс шел не столь высокими темпами, частью благодаря более значительной политической и экономической интеграции самых развитых регионов с внутренними территориями, где леса на тот момент еще сохранялись.
В случае с Европой справиться с этими ограничениями помогло открытие Америки, «треугольная» торговля с Африкой, а также торговые связи с Азией. Эксплуатация территорий Северной и Южной Америки, а также Антильских островов, на которые доставлялась рабочая сила из Африки, позволила производить сырье (в том числе дрова, хлопок и сахар), которые обуславливали прибыли колоний и текстильных фабрик, активно развивавшихся с 1750–1800-х годов. Помимо прочего, масштабному дополнительному развитию также способствовал военный контроль даже над самыми отдаленными морскими торговыми путями. Таким образом, снабжение рабов Антильских островов и территорий, ныне расположенных на юге США, финансировалось за счет экспорта текстиля в Северную Америку британскими фабриками, на которые, в свою очередь, с плантаций доставлялись хлопок и дрова. Добавим, что примерно треть текстиля, который шел на одежду рабам, в XVIII веке поставлялась из Индии, и этот азиатский импорт (текстиль, шелк, чай, фарфор и т. д.), начиная с XVI века, в значительной степени оплачивался деньгами, поступавшими из Америки.
Ближе к 1830 году поставки с плантаций в Англию хлопка, дров и сахара примерно соответствовали продукту эксплуатации свыше 10 миллионов гектаров возделываемых земель, что в 1,5–2 раза превышает все сельскохозяйственные угодья Великобритании[47]. В отсутствие колониального решения этих экологических ограничений источники сырья пришлось бы искать где-то еще. Строить историко-технологические сценарии, в рамках которых автаркическая Европа добилась бы аналогичного промышленного процветания, никто, конечно, не запрещает, однако для этого потребовалась бы немалая толика воображения, чтобы представить, например, хлопковые плантации, за которыми ухаживают крестьяне Ланкашира, или деревья, упирающиеся верхушками в небо где-нибудь под Манчестером. Как бы то ни было, речь в этой ситуации, скорее всего, шла бы совсем о другой истории и другом мире, никак не связанном с тем, в котором живем мы.
Истоки великого расхождения: европейское военное доминирование
Как демонстрирует Померанц, военные структуры и стратегии кампаний, успешно проводимых Европой в XVIII–XIX веках, имеют на удивление мало общего с теми добродетельными институтами, которые в 1776 году в своей книге «Богатство народов» рекомендовал создавать Адам Смит. В своем главном труде основатель экономического либерализма советовал правительствам вводить низкие налоги, одобрять сбалансированный бюджет, не требующий высокого уровня госдолга, свято уважать право собственности, создавать максимально единые и конкурентные рынки товаров и труда. Однако с этой точки зрения институциональный инструментарий, существовавший в XVIII веке в Китае, куда больше соответствовал представлениям Смита, чем аналогичные структуры в Великобритании. В частности, в Китае рынки были гораздо более едины. Рынок зерна функционировал на значительно большей территории, к тому же рабочая сила там была существенно мобильнее. Помимо прочего это объяснялось огромным влиянием феодальных институтов Европы, по меньшей мере до Великой французской революции. Крепостное право в Восточной Европе существовало до XIX века (в то время как в Китае, по большей части, исчезло уже в начале XVI века), а мобильность рабочей силы в Западной Европе, особенно в Великобритании и Франции, в XVIII веке искусственно ограничивалась не только «законами о бедных», но и огромной независимостью элит и местных дворян, благодаря которой они имели возможность навязывать трудящемуся классу свои кабальные правила. Церковной собственности, сделки с которой по большей части запрещались, в Европе тоже было гораздо больше.
Наконец, и это главное, в Китае были намного ниже налоги, как, впрочем, и в Оттоманской империи. В бюджетной сфере империя Цин придерживалась ортодоксального, строгого правила: налоги должны покрывать расходы, не допуская дефицита. В отличие от нее, европейские государства, начиная с Великобритании и Франции, в 1500–1800-х годах пребывали в состоянии чуть ли не перманентной войны, накапливая значительный государственный долг несмотря на высокий уровень податей, потому как налоговых поступлений никогда не хватало для покрытия невероятных расходов, обусловленных конфликтом, которые еще больше усугублялись необходимостью выплачивать проценты по прошлым долгам. Но именно фискальные, финансовые и военные возможности оказали решительное влияние на рост могущества Европы. Говоря конкретно, если военное могущество Китая и Оттоманской империи в XVI и большей части XVII веков примерно равнялось европейскому (последняя осада Вены турками датируется 1683 годом), то неизбывная конкуренция между европейскими странами позволила им нарастить возможности, которые в конце XVIII и на протяжении всего XIX века обеспечили этим государствам безраздельное доминирование в мире. В 1550 году турецкая армия и флот насчитывали порядка 140 000 человек – столько же, сколько войска Англии и Франции вместе взятые. В 1780 году численность состава турецких подразделений практически не изменилась (чуть поднявшись до 150 000 человек), в то время как французские и английские сухопутные и морские силы достигли 450 000 человек, обладая флотами, значительно превосходящими оттоманский по огневой мощи. К этой цифре следует также добавить 250 000 солдат Австрии и 180 000 Пруссии, при том, что в 1550 году с военной точки зрения этих двух государств попросту не существовало[48].
Имеющиеся в нашем распоряжении источники о налоговых сборах, сколь бы несовершенными они ни были, утверждают, что в 1500–1800-х годах между европейскими государствами и другими странами мира наблюдалось существенное расхождение (см. График 8). До 1600–1650-х годов эти сборы практически повсюду находились на очень низком уровне. Затем, в 1700–1750-х годах, по мере консолидации стран Европы, разрыв усиливался все больше. В конце XVIII – начале XIX веков налоговые сборы в Китае и Оттоманской империи в среднем на одного городского жителя составляли зарплату за 2–4 дня труда (порядка 1–2 % от национального дохода), в то время как в основных европейских государствах этот показатель оценивался в зарплату за 15–20 дней труда (примерно 6–8 % от национального дохода[49]). Сколь туманны бы ни были эти источники, разрыв не вызывает ни малейших сомнений и соответствует определенным ключевым трансформациям. В частности, государство, способное собрать в виде налогов лишь 1 % от национального дохода, обладает самой незначительной властью и не в состоянии мобилизовать общество. В целом, для выполнения полезных с его точки зрения функций оно может поставить себе на службу не больше 1 % процента населения[50]. Такие государства едва способны гарантировать безопасность жителей своих территорий и их имущества, поэтому в данном отношении им не остается ничего другого, кроме как опираться на многочисленные местные элиты. И наоборот, государство, способное призвать на службу от 6 % до 8 % собственного населения, обладает значительно бо́льшими возможностями, особенно в плане поддержания порядка и военных операций за пределами своей территории. Пока практически все страны планеты были одинаково
