Он с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их водой и сказал, что хочет со мной поговорить.
Я с аппетитом сжевал четыре лепешки, богатырски запил их кокосовым молоком и сказал, что поговорить готов, мы всегда открыты к сотрудничеству.
– Может, пора остановиться? – спросил Ахлюстин.
– Остановиться? – не понял я.
– Закончить эксперимент.
– Можно и закончить, – я принялся ковыряться в зубах. – Отчего бы и не закончить? Если вы… ну, или хотя бы ты публично признаешь поражение. И согласишься принять название. «Дубрава» – оно мне больше всего нравится.
Ахлюстин промолчал.
– На «Чугунный Батискаф» ты тоже, я полагаю, не согласен. Понятно… Могу предложить что-нибудь попроще, поневиннее. «Недотепы», «Лопухи», «Неудачники»… «Туляремия» вот опять же. Нет, не нравится?
Ахлюстин помотал головой, предложил:
– «Почемучка».
Я сквозь грунт чуть не просочился, банана-мама! «Почемучка»! «Гремучка», а не «Почемучка»!
– Полумеры – не для нас, – не согласился я. – Не, «Почемучка» не пройдет, давай что-нибудь серьезное. Чем тебе «Туляремия» не нравится? Или вот, «Укус В Голову»! По-моему, это здорово!
Ярослав недобро прищурился и спросил:
– Значит, ты хочешь довести дело до обострения?
– Это не я хочу, это народ хочет, – я кивнул в сторону плантаций. – Участники эксперимента. Они уже столько сил приложили, столько раз перешагнули через себя, что отказываться просто глупо. Октябрина мне даже в любви признавалась.
– Что?! – Ахлюстин едва не подпрыгнул.
Как это трогательно, подумал я. Любовь. Великое чувство. Оно затрагивает всех, даже боксеров. Боксеры делаются нежными, боксеры не держат удар. Да, Ярослав хочет превратить Октябрину Иволгу в Октябрину Ахлюстину, жить счастливо и умереть в один день, не, сейчас точно прослезюсь. Прослежусь.
– Да, – я переключился на шепот. – Да. Вот, буквально два часа назад так и сказала – я тебя люблю. Ну я говорю, и не такое бывает, я понимаю, тебя пронзил стрелой Амур, но мое-то сердце отдано другой, Юлии Курдюмовой, она в хоре пляшет. А Октябрина так, знаешь, близко все приняла, расплакалась…
Я замолчал. И Ахлюстин молчал, только желваки играли. Я сочувственно похлопал его по плечу.
– Вот она посидела, поплакала, а затем мне и говорит – если уж ты отверг мои чувства, то изволь как-то это компенсировать. А не то побегу, кинусь в пучину.
– Как?
– В пучину кинусь, пойду на дно, как ржавый гвоздь. И так решительно на меня посмотрела. Ну что я мог сделать, Октябрина девушка щепетильная…
– Так и сказала – «я тебя люблю»? – перебил Ахлюстин.
– Ну да, – подтвердил я. – Три заветных слова. А тебя что, это как-то задевает?
– Меня? Нет, что ты… – Ахлюстин принял равнодушный вид. – Просто вот… Видишь ли… Это… Виталя в нее влюблен, Потягин…
Ахлюстин фатально покраснел. Да, не умеешь врать – не берись.
– Она ему нравится…
– Мне как-то даже стыдно, – перебил теперь уже я. – Так некрасиво получилось… Но без умысла совершенно, поверь! Я все сердце Курдюмовой уже передал…
– Да уж… – боксер страдал.
– Да-да, – посочувствовал я, – как в старой песне поется – «мы выбираем, мы выбираем…». Выбираем-выбираем, выбрать не можем… Ты не читал Брешко-Брешковского?
– Не…
– Ах ну да, ты же боксер. А я реконструктор. А книга называется «Человек третьего тысячелетия»…
– И что?
– И то. Брешко-Брешковский убедительно доказывает, что в начале третьего тысячелетия начал формироваться доминирующий ныне психологический тип личности, причем не в масштабах одной страны, а планетарно.
– Чего? – не понял Ахлюстин.
Нет, он все же боксер. Не быстро вкатывает.
– Того. Постепенно все люди на планете стали походить друг на друга. Поведением, реакциями на раздражители, эмоциями. То есть вот если взять нас: меня, Потягина, тебя и Урбанайтеса. Современный психолог, разумеется, узрит некоторые отличия…
Ну, например, я гораздо умней, подумал я про себя. Гораздо хитрей, гораздо дальновиднее, ну и вообще гораздо. Честно говоря, я на них вообще не похож. Я реликт, порождение Темных веков, времени, когда в Англии каждый год шестьсот человек разбивались, падая с кровати. И совсем насмерть.
– А вот если бы нас показали психологу, допустим, конца двадцатого века, он особых различий не обнаружил бы. Мы унифицированы. Иногда даже в желаниях. Поэтому у Октябрины такие проблемы. Она говорит мне – «я тебя люблю», а на самом деле она не меня любит – она любит мой психотип. А он одинаковый! И у меня, и у Потягина, и у тебя! И даже у этого Урбанайтеса! Так что сегодня она мне в любви призналась, завтра Потягину признается, потом Фоме, а послезавтра и тебе повезет!
И я ободряюще похлопал Ахлюстина по плечу. Ахлюстин как-то совсем помрачнел. Я, конечно, несколько переврал Брешко-Брешковского, обвульгарил, так сказать. Но общий посыл в его книжке такой – все одинаковы. И ход эксперимента это подтверждает.
Один Ахлюстин вываливается. Но я больше чем уверен – на финишной прямой мы будем вместе, ноздря в ноздрю. Я представил, как ноздря Октябрины входит в ноздрю Ахлюстина, это было мощное зрелище.
– Да, – вздохнул я, – любовь – страшная штука. Я, когда был влюблен в Оксану Соловьеву, на десять килограмм похудел. Ни есть не мог, ни учиться, ни работать… Все из рук валилось, вот как у тебя.
– Я не из-за этого, я просто…
– Бывает, – успокоил я. – В такое время работать совершенно не хочется… Знаешь, Октябрина ладони стерла, я ее тут лечил… У меня в аптечке есть капли от острой ипохондрии, тебе накапать?
– Она ладони стерла? – взволновался Ахлюстин.
– Ну да, так, немного, до крови…
Ахлюстин окончательно забыл, о чем он хотел со мной побеседовать, и убежал. В направлении плантации Октябрины.
В сторону Октябрины. Я немножечко почувствовал себя негодяем, но быстро успокоил себя тем, что это игра. Эксперимент. Если бы все это случилось по-настоящему, я бы вел себя совсем по-другому. По-джентльменски, смертельно просто.
Но это был эксперимент, я пошел к берегу моря, заказал Андрэ земляную утку со спаржей, с белым соусом, сидел, сунув ноги в прибой, размышлял. Почему-то мне представлялось, что ужина не получится и ночь будет трудная.
Угадал. На ужин явился один Потягин. Сказал, что Урбанайтес устал и лег спать, а про остальных он не знает. Андрэ подал ему фасоль в томате и сухари. Потягин ел, помогая себе руками.
– Кто хорошо ест, тот хорошо работает, – заметил я.
– Угу, – подтвердил Потягин.
– Впрочем, ты и так хорошо работаешь, не то что эти… – я кивнул в джунгли.
– Ага…
– А ты уверен, что Урбанайтес спит? – негромко спросил я.
– Ну да. Устал он вроде как…
– А, понятно. Хочешь сока? Березового. Свежего.
Сока Потягин хотел, выпил три стакана. С удовольствием. Даже универсального мыла не заметил, я ему капнул чуть. Пусть тоже ночку не поспит, пусть варяжского гостя помянет. Больше чем уверен, что расстройство желудка мне этот Ярослав Мудрый устроил, полтора года назад он читал доклад на тему «Всемирная история отравлений», я думаю, какие-то сведения у него в голове остались.
– Какой-то он странный, Урбанайтес этот, правда?
Потягин пожал плечами.
– Видел что-то в джунглях, – я ухмыльнулся. – Какие-то глаза. Мне кажется, у него психика нестабильна. А ты сам больше ничего не видел?
– Нет, – заверил Потягин. – Я и тогда ничего не видел, просто бараки…
– Я их проверил, – наплел я. – Ничего там нет. Аэродром тут имелся раньше, а в этих сараях бочки, наверное, хранились. Можешь не беспокоиться.
– А я и не беспокоюсь…
– Ну и хорошо. Я думаю, скоро наш эксперимент вступит в завершающую стадию. Надо только Карту спрятать подальше…
– А что? – в глазах Потягина вспыхнул интерес.
– Да нет, ничего…
– Зачем Карту прятать?
Я поглядел Потягину через плечо. Это, кстати, отличный прием – выводит человека из равновесия, он начинает думать, что за спиной кто-то есть… Ну и так далее. Это меня Магистр научил, он вообще мастер разных уловок. Даже технику боевой шутки освоил, а я вот нет, к сожалению.
Я поглядел за плечо, Потягин обернулся.
– Мне кажется, что Фома не устоит, – заговорщически прошептал я. – Мне кажется, Лунная Карта его чересчур соблазняет. К тому же эта история с Октябриной…
– Что за история?
Потягин тоже перешел на шепот, попался, попался.
– Ну видишь ли… – я взглянул на Потягина испытующе. – У нее… как это сказать… Личная драма, если короче.
– Как это?
– Она влюблена. В Фому. А он к ней равнодушен, не замечает, все думает, как лучше букет из шишек составить. Ну вот Октябрина и нервничает. Она, между прочим, уже просто в ослеплении! И в исступлении. Я думаю, что она способна ради Урбанайтеса пойти даже на кражу!
Жаль, что Потягин не видел своего лица. Оно такое получилось красноречивое, я бы снял отпечаток на память и поместил в музей физиогномики, в отдел «Это интересно».
