две последние истории, за которые его в конце концов исключили. Когда он оказался в полиции второй раз, директору сообщили, что так дальше не пойдет и парня, видимо, следует определить в заведение более строгого режима. Тогда-то, прощаясь с ним, директор и сказал, что Тони может заглядывать к нему, как только будет в городе. И вот однажды вечером он очутился в автобусе по дороге тот район, где находилось общежитие. В душе он посмеивался над собой, предвидя, что ничего хорошего из его затеи не получится.
Он даже не был уверен, что его узнают. Скорее всего, не узнают, ведь состав воспитанников часто менялся, а он здесь давно уже не бывал. Полгода или около того. Во всяком случае, когда его увозили, на полях лежал снег. А сейчас лето. Пыльный вечерний город, люди по-летнему легко одеты, и те, у кого есть знакомые, направляются в парк «Тиволи» развлечься и погулять на воздухе.
Глупо, конечно, что он туда поехал. Ему помнилось, что в общежитии было красиво и уютно, но, скорей всего, память его обманывала. К тому же директор-то был круглый дурак, абсолютный кретин. Вечно мораль читал. Да, да, как раз этим он и занимался — читал мораль.
«Вы редкостное сборище болванов, — говорил он. — Делаете глупости одну за другой. Разве вы не понимаете, что только от вас самих зависит, будете вы их делать или нет. — Он запускал обе руки в свои густые седые волосы, так что они вставали дыбом. — Болваны!»
Он и еще кое-что говорил. Например: «Случается, конечно, иной раз совершать поступки, за которые приходится краснеть, но не все же время, иначе сам себе опротивеешь».
Бывало, он совершенно выходил из себя и ругался, брызжа слюной. А иногда напрочь забывал, что пора спать, и вообще обо всем забывал, когда показывал свои допотопные любительские слайды, изображавшие птиц, цветы, деревья, море. Эти слайды не выдерживали никакого сравнения с тем, что можно увидеть по телевизору или в фильмах, которые они брали напрокат и крутили на тамошнем проекторе. Но самое удивительное, он смотрел эти нагоняющие тоску картинки, слушал директора, и ему было приятно, когда тот неожиданно хлопал его по плечу.
«Ну как, Тони, красивое местечко в лесу я заснял? У тебя не возникло желания побывать там? А надо бы как-нибудь попробовать прогуляться в таком лесу. Это не самое глупое, что можно придумать».
Он явно был малость не в себе, этот директор. Круглый дурак, и тронутый к тому же. Впрочем, какая разница — он все-таки был добрым. По крайней мере он единственный сказал: «Тебе здесь всегда рады, Тони».
Такого он ни от кого не слышал ни в Тьёрнехойе, ни в Эгелунде, не говоря уже о садовнике и его жене. Нигде и никому в голову не приходило сказать что-нибудь подобное. Впрочем, она тоже никогда так не говорила, да наверно, это и вышло бы по-дурацки. Он попробовал представить себе, как глупо это прозвучало бы: «Тебе всегда рады дома, Тони!»
Боже упаси! Нет, в самом деле, он всюду нежеланный гость.
Общежитие находилось на тихой окраинной улочке, перед входом стояли автомобили, дети играли в мяч. Парадная дверь была открыта, и в вестибюле чувствовался обычный общежитский запах. А когда он вошел в длинную, хорошо знакомую комнату отдыха с поцарапанными столами и не такими удобными, как в интернате, стульями, ему на мгновенье показалось, что вещи дружелюбно встречают его. Он осмотрелся, но не увидел никого из прежних знакомых. Несколько ребят, которые в этот вечер находились дома и смотрели телевизор, взглянули на него без особого интереса. Потом они снова отвернулись к экрану, а воспитатель, вместе с ними смотревший передачу, медленно поднялся ему навстречу.
Разве теперь они не пьют в это время кофе, не чай, как в интернате, а именно кофе с белым хлебом, нарезанным огромными ломтями? Жена директора сама пекла его и, довольно откровенно гордясь собой, вносила в комнату на большом блюде.
— Ты хочешь с кем-нибудь поговорить?
— А директора нет?
— Э-э, — протянул воспитатель, полагая, видимо, что не совсем удобно приходить к директору в девять часов вечера. — Он, наверно, у себя в кабинете, это дальше по коридору.
— Я знаю где, — сказал он, удивленный тем, что директор сидит вечером в кабинете. Раньше за ним такого не замечалось.
Да наверно, его и нет. Помедлив, он поднял руку и постучал. Зачем же он, собственно, пришел?
— Войдите, — послышалось из комнаты. Он вошел и прикрыл за собой дверь.
— Я бы хотел поговорить с директором, — обратился он к незнакомому мужчине за письменным столом. Тот отложил ручку и взглянул на него сквозь толстые стекла очков.
— Вот как? О чем?
— Мне нужно поговорить с директором, — упрямо повторил он.
— Я директор. — Глаза за стеклами очков приветливо блеснули. — Чем я могу тебе помочь?
— Да, но... — произнес он.
— Ты, наверно, имеешь в виду моего предшественника? Он здесь больше не работает.
Мужчина снял очки и подмигнул ему. Волосы у него были не те пышные, седые, торчавшие в разные стороны, а редкие, рыжеватые, едва прикрывавшие плешь.
— У тебя какое-нибудь дело?
— Нет, это неважно, — пробормотал он. — Извините, пожалуйста!
— Ты, наверное, бывший воспитанник? — прозвучал такой приветливый и чужой голос.
— Неважно, — крикнул он и бросился вон из кабинета, через коридор в комнату отдыха, где по телевизору шла все та же программа и все тот же певец ласкал микрофон. И по лестнице спустился на улицу.
Подойдя к стоявшему перед домом автомобилю, новой с иголочки «марине», он вытащил из кармана нож и медленным, спокойным движением провел глубокую царапину по сверкающему лаку. Потом направился к остановке и автобусом вернулся домой. Не следует посещать места, где бывал прежде.
Каникулы никак не кончались. Днем он большей частью спал, вечерами слонялся по городу. А ночью его, как в детстве, будили звуки, доносившиеся из спальни.
Однажды вечером, в конце каникул, мать, нервничая, попросила его остаться дома и выручить ее. Речь шла о человеке, которого она называла Джоном. Тот куда-то уезжал, а теперь возвратился в город и сообщил, что зайдет, но она не хотела
