Она молча прошла мимо меня и устало опустилась на койку.
«Ты видела Гирского?»
«Я не могу уйти с тобой, Ладо», — сказала она и со слезами в голосе, торопясь и волнуясь, поведала мне, что произошло на току.
«Успокойся, милая! Ты же только выручить его хотела», — сказал я.
Она расплакалась еще горше.
«Нет, Ладо, милый... Не могу я сейчас уйти с тобой... Завтра все будут знать, что я по глупости своей натворила у молотилки, Ты же сам знаешь, как строго судят наши люди. Помнишь, что сказала мне тогда соседка: «Что это ты, говорит, распелась, девушка? Чему обрадовалась?»
Она медленно подошла к окну, открыла ставню.
Я увидел, как свет и тень борются между собой на лице девушки. Я молча ожидал, когда утихнет ее отчаяние.
Солнце зашло. Меловые горы поблекли. Лишь вдалеке, на какой-то вершине, еще играл запоздалый луч. Потом погас и он, сразу же, без сумерек, наступила ночь.
Скоро надо было отправляться.
«Что ж, пойдем без проводника», — решил я.
Мария неподвижно стояла у окна. Я подошел к ней, поправил волосы у нее на лбу, поцеловал полные слез глаза.
«Ну, довольно, родная. Одевайся, пора. Вот-вот и луна, взойдет, тогда нам трудно будет выбраться из деревни».
Еще несколько минут она всхлипывала. Потом, подавленно вздохнув, высвободилась из моих объятий, и я почувствовал в темноте, что она пристально вглядывается в мое лицо. Какой-то смутный страх охватил меня.
«Нет, Ладо. Я твердо решила остаться. А ты не горюй. Я люблю тебя. Мы еще встретимся. Только ты не забывай меня».
Теперь она говорила спокойнее.
«А сейчас иначе не могу... Видишь, Гирский совсем старый человек, а какую войну против фашистов ведет! А я чуть его не подвела... И бежать... Ты об этом подумал, Ладо?..»
Я молчал. В ту минуту мне, кажется, легче было умереть, чем сказать правду.
«Ты права, Мария», — ответил я наконец. Никогда мне в жизни не забыть, как она подошла ко мне и молча сжала мою руку.
Вашаломидзе умолк. Он встал и, не глядя на меня, вышел из палатки.
Светало. Над влажным от дождя лугом стлался легкий туман.
Я не дождался возвращения Вашаломидзе. О том, как погибла Мария, я уже слышал от ее матери.
Через несколько дней после ухода Ладо старик Гирский, Мария и племянник Гирского, молодой колхозный пастух Саша Хлебников, с трех сторон подожгли передольские гумна. Семьсот возов скошенной пшеницы сгорели дотла — врагу не досталось ничего, кроме золы и пепла. Сгорели и трактор и молотилка.
Гирскому и его племяннику удалось уйти в плавни. Слепой случай погубил Марию. Несколько минут фашисты безуспешно гнались за быстроногой девушкой. Пули не настигали ее. Еще один переулок между плетнями — и она скрылась бы в камышах...
Но когда она перепрыгивала через изгородь, сломался подгнивший кол, и девушка упала навзничь.
Утром поставили виселицу на дотлевающем пожарище. Только на третий день матери разрешили похоронить Марию.
...Восемнадцатого сентября взвод морской пехоты, в рядах которой находился тогда Ладо Вашаломидзе, первым ворвался в село Передоль.
Глава третья
На безымянной высотке
Есть ли на свете что-нибудь более прекрасное, чем мужество храбреца, попавшего в беду?
1
Были ранние сумерки, когда в Марьиной роще, за Голубым лиманом, перед Ладо Вашаломидзе открылись двери блиндажа генерала Леселидзе.
Генерал был один.
Ладо начал уверенно рапортовать и вдруг испугался собственного голоса: от волнения он звучал чересчур гулко и раскатисто. Вашаломидзе смутился.
— Давай, давай, братец, не робей! Эти стены и не такое выдержат, — подбодрил его генерал, шагнув ему навстречу.
Новенькие сапоги командующего невыносимо скрипели. Видимо, его раздражали эти рулады. На ходу он несколько раз притопнул сперва одной, потом другой ногой, как бы желая раздавить скрипящего чертенка.
— Ты имеретин? — спросил Леселидзе.
— Так точно, товарищ генерал!
— Говорят, имеретины бывают или очень рассудительны, или очень вспыльчивы. А ты каков, брат?
— Когда как лучше для дела, товарищ генерал.
— Ты прав. Война расчет любит, — одобрительно сказал командующий, взглянув ему в глаза.
Молодой полководец казался старше своих лет из-за строгого, даже несколько сурового выражения лица. Но когда он говорил, в его глазах временами вспыхивал смех, будто он неожиданно вспоминал что-то хорошее.
Был он крепко скроен, коренаст. Высокий, умный лоб уже слегка избороздили морщины.
— Родители у тебя есть?
— Есть, товарищ генерал.
— Жена, дети?
— Я холост.
— Что ж, значит, не любят тебя девушки, парень?
— Нет, товарищ генерал, в этом мать моя виновата, — ответил Вашаломидзе.
— А что же она?
— «Хочу, говорит, для своего единственного сына лучшую невесту на свете». Вот я и состарился холостым.
Командующий нахмурил брови. Вашаломидзе не понял, раздосадовало ли генерала его многословие или эта внезапная тень набежала от какой-то неприятной мысли.
— Так ты, значит, один у матери? — сказал Леселидзе и, немного помолчав, подвел разведчика к занавешенной карте.
— Ты карту хорошо знаешь?
— Знаю, товарищ генерал.
Командующий отдернул занавеску. На карте в разных местах теснились синие и красные кружки. Тонким, как газырь, пальцем генерал указал на одно не обведенное карандашом место.
Это была поросшая кустарником безымянная высотка, какие нередко встречаются на юге Таманского полуострова.
— А знаешь, что здесь засел вражеский корректировщик?
— Знаю, товарищ генерал.
— Много вреда он нам причиняет.
— И это знаю, товарищ генерал.
— Ты, я вижу, вроде Кодской Нины, знаменитой гадалки, все знаешь! — усмехнулся генерал и снова поглядел ему в глаза. — Но одного ты не знаешь, Вашаломидзе... Пробовали мы этого корректировщика выковырнуть артиллерийским огнем... Потом два раза посылали людей — не дошли до пригорка.
— Да ведь не каждый же кувшин разбивается у реки, товарищ генерал.
Генерал окинул Вашаломидзе быстрым взглядом, потом улыбнулся и сказал:
— А коли так, я угощу тебя нашим гурийским вином. — Он достал с полки кувшин, наполнил стакан темно-красным вином и подал Вашаломидзе.
— За ваше здоровье, — сказал Ладо и осушил стакан.
— Ну что? Хороша гурийская «Изабелла»?
— Каким-то лекарством отдает, товарищ генерал.
Леселидзе рассмеялся:
— Что же ты ее бранишь, братец! Я ведь денег с тебя не прошу.
Ему все больше нравился этот прямой и храбрый человек.
— Вот кончится война, приеду к тебе в Имеретию, и тогда посмотрим, каким ты угостишь меня вином.
— Пусть врагу не поздоровится от встречи с вами, товарищ генерал, а к нам добро пожаловать!
— Ну, задание тебе известно. Товарищей подбери сам. Главное — снять корректировщика и удержать высотку до начала нашей атаки. Хорошо бы сегодня ночью. Успеете подготовиться?
— Успеть-то успеем, но лучше утром пойти, товарищ генерал. Ночью фашисты пугливы, их так просто не возьмешь.
— Понятно, товарищ Вашаломидзе, — одобрил генерал. — Действуйте.
Выйдя из блиндажа, Вашаломидзе услышал его голос. Генерал кричал кому-то в темноту:
— Принеси мне другие сапоги! Извел меня этот проклятый скрип.
* * *Поздней ночью группу Вашаломидзе на штабной машине доставили к переднему краю.
2
Когда погиб Чвениа и Вашаломидзе, раненный в бедро, остался на безымянной высотке один, он понял, что дело плохо. До этой минуты он видел только опасность смерти. Но, может, потому, что крохотная надежда на спасение продолжала делать еще свое доброе дело, на душе у него было спокойно. А может быть, в пылу боя у него не было времени пожалеть об уходящей жизни.
Отчего же теперь он потерял спокойствие? Молчание фашистов показалось ему недобрым знаком. Почему они затихли именно сейчас, когда с пригорка слышен только один его автомат? Что они замышляют? Не собираются ли захватить его живым?
Вашаломидзе содрогнулся при этой мысли. «Что же будет, когда наши овладеют этой высоткой? Они найдут моих товарищей... Вот, широко раскинув руки, спокойно лежит Гино Бритаев. Он и слова сказать не успел, скошенный пулеметной очередью. Вот висит над обрывом бездыханный Цагарели. А там, на дне пересохшего оросительного канала, умирает, а может уже и умер, тихий человек Чвениа. Их всех найдут... Только его, Ладо Вашаломидзе, нигде не окажется ни живого, ни мертвого. Что скажут товарищи? Решат, что нестоящий он солдат».
И тут первый раз за многие часы неравного боя на высотке его охватил страх. Он поспешно зарядил автомат, положил рядом с собой запасные обоймы и немного успокоился — руки еще повиновались ему.
