— Ибо я помню, что в своей божественной мудрости он воздвиг храм Атону. Это случилось, несомненно, после рождения наследника, не так ли, прекрасная Тайя? Одну минуту.
Он с беспокойством взглянул на наследника, который стоял у постели со сжатыми кулаками и подергивающимся лицом.
— Глоток вина уймет дрожь в моих руках и не причинит никакого вреда наследнику. В такое время, как сейчас, вполне можно было бы сломать печать на царском кувшине. Так-то!
Я подал ему щипцы, и он со скрежетом выдернул кусок кости.
— Посвети немного, Синухе!
Птагор тяжело вздохнул, ибо самое худшее осталось позади; так же вздохнул и я. Казалось, то же чувство облегчения передалось лежащему без сознания фараону, ибо его члены пришли в движение, дыхание стало медленнее и он впал в еще более глубокую кому. Птагор задумчиво рассматривал при ярком освещении открытый мозг фараона: он был серовато-голубой и трепещущий.
— Хм, — сказал он, размышляя. — Что сделано, то сделано. Да поможет ему в остальном Атон, ибо это по силам лишь одним богам, но не людям.
Легко и осторожно он вставил на место кусочек кости, смазав клеем края, стянул края раны и забинтовал ее. Супруга царя положила его голову на подпорку для шеи из редкого дерева и посмотрела на Птагора. Кровь засохла на ней, но она не замечала этого. Птагор встретил ее бесстрашный взгляд без почтительного поклона и тихо сказал:
— Он протянет до рассвета, если дозволит его бог.
Затем он поднял руки в знак скорби, так же поступил и я. Но когда он поднял их, чтобы выразить сочувствие, я не посмел последовать его примеру, ибо кто я был такой, чтобы сострадать королевской семье? Я обжег над огнем инструменты и сложил их обратно в ящик из черного дерева.
— Вас ожидает большое вознаграждение, — сказала царица и знаком показала нам, что мы можем идти.
В другой комнате для нас приготовили пищу, и Птагор с восхищением взирал на множество винных кувшинов, стоявших вдоль стены. Тщательно рассмотрев печать одного из них, он велел открыть его, и раб полил воду нам на руки.
Когда мы снова остались одни, Птагор объяснил мне, что Ра-Герахте — бог-покровитель династии Аменхотепов и что Агон — его воплощение: бог великой древности, конечно, старше, чем Амон.
— Говорят, что теперешний наследник трона — божественный сын этого Атона, — продолжал Птагор. Он сделал глоток вина. — Именно в храме Ра-Герахте у царской супруги было видение, после которого она родила сына. Она взяла с собой одного очень честолюбивого жреца, к которому благоволила; его звали Эйе, и он позаботился о том, чтобы его жена стала кормилицей наследника. Его дочь Нефертити сосала ту же грудь, что и наследник, и играла с ним во дворце как сестра, так что ты можешь представить себе, что из этого выйдет.
Птагор снова выпил, вздохнул и продолжал:
— Ах, для старика нет ничего восхитительнее, чем пить вино и сплетничать о том, что его не касается. Если бы ты только знал, Синухе, сколько тайн схоронено в этой старой голове. Возможно, среди них есть и царские тайны. Многих удивляет, что в женской половине дворца ни один мальчик не родился живым, что противоречит законам медицины, а ведь человек, лежащий там со вскрытым черепом, не был хилым во дни своего расцвета и силы. Он встретил свою супругу во время охоты; говорят, что Тайя была дочерью какого-то птицелова и жила в тростниковых зарослях Нила, но что царь возвысил ее до себя из-за ее мудрости и что он также чтил ее родителей и заполнил их гробницу самыми ценными дарами. Тайя не возражала против его развлечений, лишь бы его наложницы не рожали мальчиков. В этом ей так поразительно везло, что трудно было бы даже поверить в это, если бы это не происходило на самом деле.
Птагор искоса взглянул на меня и, оглянувшись по сторонам, быстро сказал:
— Но никогда, Синухе, не верь никаким россказням, которые можешь услышать; их распространяют только дурные люди… и каждый знает, какая царица добрая и мудрая и какой у нее дар окружать себя полезными людьми. Да, да…
Я вывел Птагора на свежий воздух; спустилась ночь, и на востоке огни Фив затмевали красный отблеск на небе. Я был возбужден от вина и снова ощутил в своей крови лихорадку этого города. Звезды мерцали у меня над головой, а сад был напоен благоуханием цветов.
— Птагор, — сказал я, — когда фиванские огни сияют в ночном небе, тогда… тогда я жажду любви!
— Любви не существует, — выразительно заметил Птагор, — мужчине грустно, когда ему не с кем спать, а когда он переспал с кем-то, ему еще грустнее. Так всегда было и будет.
— Почему?
— Даже боги не знают этого. И никогда не говори мне о любви, если не хочешь, чтобы я вскрыл тебе череп. Я сделаю это даром и не потребую от тебя даже самого ничтожного подарка и этим избавлю тебя от многих горестей.
Тогда мне показалось, что лучше всего будет взять на себя обязанности раба; я поднял его на руки и отнес в комнату, предоставленную в наше распоряжение. Он был такой маленький и легкий, что я даже не запыхался. Как только я уложил его на постель, он тотчас же уснул, предварительно пошарив, нет ли рядом чаши с вином. Я накрыл его мягкими шкурами, так как ночь стала холодной, и снова вышел на увитую цветами террасу, ибо я был юн, а юность не желает спать в ночь, когда умирает царь.
Ропот голосов тех, кто проводил ночь у дворцовых стен, достигал террасы подобно отдаленному шелесту ветра в тростниках.
Я очнулся среди благоухания трав, когда огни Фив сияли ослепительным красным цветом на фоне восточного неба; я вспомнил глаза, зеленые, как воды Нила в летний зной, и обнаружил, что я уже не одинок.
Свет от звезд и от серпа луны был таким слабым, что я не мог различить, кто приближается ко мне — мужчина или женщина, но кто-то подошел поближе и всматривался в мое лицо. Я пошевельнулся, и подошедший властным голосом, еще по-детски пронзительным, спросил:
— Это ты, Одинокий?
Я узнал голос наследника и его долговязую фигуру и пал ниц пред ним, не осмеливаясь говорить. Но он нетерпеливо подтолкнул меня ногой.
— Встань, глупый. Никто не может видеть нас, так что тебе незачем кланяться мне. Прибереги это для бога, сыном которого я являюсь, ибо бог только один, а все другие — его проявления. Знал ли ты это? — Не дожидаясь ответа, он задумчиво добавил: — Все другие, кроме Амона, который ложный бог.
Я сделал протестующий жест и сказал: «О!», показывая, что боюсь таких разговоров.
— Полно! — сказал он. — Я видел, как ты стоял подле моего отца, подавая нож и молоток этому полоумному старому Птагору. Так что я назвал тебя Одиноким. Птагора мать прозвала Старой Обезьяной. Вы должны носить эти имена, если вам предстоит умереть прежде, чем вы покинете дворец. Но твое имя придумал я.
Я подумал, что он, должно быть, безумный, если говорит так исступленно, хотя Птагор предупреждал, что в случае смерти фараона мы должны умереть, и тот, кто заговаривал кровь, верил этому. Волосы встали дыбом у меня на голове, ибо я не хотел умирать.
Наследник тяжело дышал, его руки дрожали, и он бормотал про себя:
— Беспокойный… Я хотел бы… я хотел бы быть в каком-то другом месте. Это мой бог открывает себя. Я знаю это… я боюсь этого. Останься со мной, Одинокий. Он сокрушает мое тело своей силой, и мой язык причиняет мне страдание…
Я дрожал, думая, что он бредит. Но он сказал мне повелительно: «Идем!» — и я последовал за ним. Он повел меня от террасы и мимо озера фараона, тогда как из-за стен доносились причитания плакальщиков. Я был объят великим страхом, ибо Птагор предупреждал, что нам нельзя оставлять дворец до кончины царя, но я не мог противоречить наследнику.
Его тело было напряжено, и он шел такими быстрыми, неровными шагами, что я еле поспевал за ним. На нем была только набедренная повязка, и луна освещала его светлую кожу, стройные ноги и женственные бедра. Она освещала его торчащие уши и измученное взволнованное лицо, казалось, сосредоточенное на каком-то видении, открытом лишь ему одному.
Когда мы достигли берега, он сказал:
— Мы возьмем лодку. Я отправляюсь на восток, чтобы встретить моего отца.
Не заботясь о том, чтобы найти свою лодку, он вошел в ближайшую; я последовал за ним, и мы начали грести к противоположному берегу. Никто не пытался помешать нам, хотя лодку мы украли. Ночь была полна возбуждения и тревоги; еще много лодок было на реке, и красное зарево Фив все ярче разгоралось перед нами. Когда мы подплыли к другому берегу, он пустил лодку по течению и пошел вперед так уверенно, словно бывал здесь уже не раз. Повсюду были люди, и стража не окликнула нас, когда мы проходили. Фивы знали, что царь умрет в эту ночь.
Ходьба утомила его. Все же я удивлялся выносливости этого юного тела, ибо, хотя ночь была холодной, спина моя взмокла от пота, пока я следовал за ним. Звезды плыли по небосклону, луна зашла, а он все еще шел, пока мы не поднялись из долины в пустыню, оставив Фивы позади. Три холма на востоке — стражи города — замаячили перед нами на фоне неба.
