Шутка, Боливар, я пошутил. Придумал бы что-нибудь поостроумнее, надо же и об осторожности подумать. Курчавая башка Боливара, стеклянный офис в шумной мастерской, пакет из коричневой оберточной бумаги, верно, старина, пошутить иногда не мешает, кстати, как твои дела? Да не жалуюсь, машин-то бьется все больше, ха-ха-ха. Боливар. В физиономии что-то цыганское, глаза как у смирного пса, комбинезон из несгораемой ткани, уж десять лет они приятели, а будто чужие, никогда никаких вопросов, никаких откровений: кто ты, чем занимаешься, куда идешь, как поживаешь? — ничего. Рукопожатие, как дела? хочешь сигарету? вот это для тебя. А кто дает тебе это, Боливар, где ты это берешь, кто приносит, хотелось бы знать. У Боливара глаза на лоб: ну и вопросы, что это с тобой? Да ничего, просто вдруг стало любопытно; старею, должно быть. Куда хватил, Франклин, да ты еще молодой совсем. Знаю, что старею, и они знают, скоро стану не нужен, и они дадут мне отставку — ты ведь в курсе, как это делается, Боливар, может, ты как раз этим и займешься, когда получишь приказ. Что ты городишь, Франклин? Шучу, Боливар, тянет меня сегодня на шутки, щелкнул вот двух туристок, и будто десять лет промелькнуло, бывает и так. Ну пошли, Франклин, провожу тебя до двери, а кстати, правда, что тебя посылают в театр, а в какой? Ну и вопросы, Боливар, ты что, кто же об этом спрашивает, ладно, до встречи. Я тоже пошутил, Франклин, hasta la vista[28].
* * *
Чтобы уговорить таксиста провезти его два метра от гостиницы до «Метрополитен», пришлось покрутить у него перед носом пятидесятидолларовой бумажкой. Ни с кем ни о чем не спорить и, конечно, ни шагу пешком: с такими деньгами да в таком наряде это все равно что крикнуть: эй, грабители, ко мне! Взяв деньги, шофер даже счетчик включать не стал. Из тех «аристократов», что дежурят обычно возле «Парк Лейн», — бабочка, отличные манеры — все при нем, одним словом. Выйдя из машины, он оказался в толпе. Светло как днем, шикарная публика, фонтан в огнях, дамы в длинных платьях, высший свет. Вестибюль тоже полон, он сдал в гардероб пальто и шарф, огляделся. Тут связного не было — что-что, а такие вещи он чует. Спустился в нижнее фойе, апельсиновый сок и оливки, благодарю, связной был здесь, среди этих людей. Случалось, он накалывал его с первого взгляда, но, конечно, не в таких местах, а где попроще, к примеру в библиотеке Испанской ассоциации, в отделе игрушек универмага «Сакс», в туристическом бюро «Коламбус». Он осмотрелся. Слишком многолюдно. Чересчур светло. И сплошной красный бархат. Он вошел в зал, отыскал свое место, решив понаблюдать за подходом соседей — это облегчит задачу. Публики набралось уже порядочно. Займемся рекогносцировкой. Японец лет тридцати, очки в золотой оправе, лицо непроницаемое, профессия неясна. Интеллектуал под пятьдесят, при нем светловолосый парнишка — белые руки, нежное лицо. Пожилая чета, супруг по виду адвокат из Бостона. Молодая блондинка рядом с мужчиной в годах, вместе они или нет — сказать трудно, если да, то, очевидно, крупный предприниматель с любовницей, явно не муж и жена, но он с кольцом. Подошли две молодые пары, должно быть зажиточные провинциалы, и старикан в мешковатом смокинге — либо прошел курс интенсивного похудания, либо взял смокинг напрокат. Наконец, соседнее место занял гладко причесанный смуглый парень с тонкими черными усиками, похожий на латиноамериканца. Гонг.
Ну вот, «Le roi s’amuse»[29]. Вопрос в том, что за король и чем забавляется. Король теней, король анонимов такой привычки не имел. Вот Герцог, тот на забавы был мастер. «Граф, я докончу рассказ о незнакомке, простая горожанка, она так прекрасна», — пропел он с уверенностью «звезды», знающей, что сегодня ее вечер, вы собрались послушать меня со всего Нью-Йорка, я лучший тенор мира, вот вам моя визитная карточка. Сразу аплодисменты. Публика невзыскательная, как обычно на светских премьерах. Декорации вульгарные, дворец в Мантуе ну разве что для павильонных съемок, все сплошь розовое да голубое, черт знает что, пускай лучше глаза отдохнут. Слегка наклонив голову, он покосился на приоткрывшийся веером ряд. Блондинка надела вечерние очки — дужки усыпаны хрусталиками — и выглядела весьма сосредоточенной. Ее спутник (если он спутник) слушал не так внимательно — он не сводил глаз с графини ди Чепрано, шествовавшей по сцене в сопровождении другой дамы, — тот случай, когда меццо-сопрано хоть и пышна, но в меру — как раз для босса лет шестидесяти с хвостиком, «ах, если б мне вдруг полюбилась красотка, то сам Аргус, то сам Аргус не усмотрит за ней». У японца был тик левого глаза: дважды мигнув, он едва заметно выгибал бровь, больше ничего любопытного за ним не наблюдалось. Провинциальные парочки источали блаженство. У той из жен, что посимпатичней, смазалась помада в уголке рта — видно, боялась опоздать и докрашивалась в такси, а скажи ей об этом — сгорит со стыда. Интеллектуал недовольно морщился: его, единственного здесь человека со вкусом, наверняка раздражал этот балаган; недовольным казался и его блондинчик, но уже по другой причине, скорее всего прямо противоположной. Старикашка, напротив, был в восторге и беззвучно подпевал Монтероне: «Над горем отца ты вздумал смеяться, проклят будь небом». Сразу видно: невысокого полета птица, настоящих, тонких ценителей искусства подобное исполнение восхитить не может. Или же он поклонник сентиментального пения, к примеру Карузо и неаполитанской музыки, но такого сорта меломаны на премьеры в «Метрополитен», как правило, не ходят. Так, теперь этот, с внешностью латиноамериканца: молод, элегантен, явный сердцеед — все это с оперой несовместимо. И наблюдателен, тотчас почувствовал на себе взгляд. В ответ сперва стрельнул глазами, потом смерил соседа более внимательным взглядом. Хор подошел к финалу шестой сцены; Герцог заглушил всех: «и час наступил для тебя роковой». Занавес, взрыв аплодисментов. Молодой человек взглянул на него еще раз и подмигнул, потом прошептал ему прямо в ухо с сильным итальянским акцентом: итальянский чудовищный, зато апломбу, апломбу… Одно слово — тенор. И улыбнулся. Также улыбнувшись, он кивнул. Осечка, Франклин, сказал он себе. Вот бы сейчас встать и выйти.
Но декорация переулка оказалась сносной — более правдоподобной и не такой грубой. И Риголетто — отменный бас, вдобавок хороший актер — спросил: «А как тебе платить?» — «Лишь половину вперед беру, потом уж остальное», — пропел в ответ Спарафучиль. Он совсем свернул набок голову и теперь уже открыто разглядывал весь ряд. До чего ж медлителен дирижер, все растянуто, паузы непомерные; некоторое время он мысленно предвосхищал реплики, фразы, потом бросил и стал ждать. Ну наконец-то! Спарафучиль красноречивым жестом приложил руку к сердцу, другую отвел в сторону: «Зовут меня Спарафучиль», молодая блондинка слегка повернула голову, взгляды их встретились; губы ее дрогнули, словно в улыбке, она еле заметно качнула головой, перевела взгляд на сцену и больше не поворачивалась. Опять ты сплоховал, Франклин. Мелькнула мысль: не может такого быть. Сунул руку за полу смокинга, ощупал деньги — они были равномерно уложены вдоль широкого эластичного пояса, — убедился, что все в порядке, потом закрыл глаза и спустя миг был уже далеко от этого зала, от этой музыки, совсем в ином измерении.
Он подождал ее в стороне от толпы, заполонившей фойе, в конце коридора; подошла она все с той же слабой улыбкой, уверенная, решительная, ну точно, она и есть связная. Добрый вечер, не хотите ли чего-нибудь выпить? Нет, спасибо, лучше проделать все побыстрей, шоколадный набор вы, наверно, оставили в гардеробе, тогда давайте обменяемся номерками. А если деньги при вас, пойдемте к телефону, положу вот в эту сумку, таких больших вечерних в природе нет, весь город исколесила, пока нашла. Голос твердый, бесстрастный. Чуть выступающие скулы, карие глаза — красивая. Сколько ей — тридцать, сорок? Это тип без возраста. Закурила, глядит невозмутимо. Держится непринужденно, профессионалка. Не сейчас, проговорил он, сожалею, еще не время, встретимся после спектакля, если босс не помешает. Какой босс? Тот, что сидит с тобой рядом. Не мели ерунду, я пришла одна, его впервые в жизни вижу, и вообще, к чему дожидаться конца, не понимаю. Потом поймешь.
* * *
А правда, зачем? Как будто он понимал. Не понимал и не собирался ломать голову над этим. Да просто так. Потому что устал. Потому что сделал тот снимок. Потому что Долорес больше нет, потому что слишком много времени прошло, потому что, потому что, потому что. Потому что вот так. Потому что я хочу пойти поужинать и приглашаю тебя. Когда они выходили из зала, публика стоя вызывала тенора. Она шла за ним молча. В гардеробе он взял пальто, шарф и, растопырив пальцы, покрутил ладонями: видишь, никаких сюрпризов, никакого шоколадного набора, деньги в гостинице и тебе придется за ними пойти, но прежде в ресторан, я голоден как зверь, со вчерашнего вечера ничего во рту не было, кроме растаявшего мороженого. Где ты остановился? Э, нет, хочешь получить деньги — пошли ужинать, а если не голодна — будешь просто смотреть, как я ем. Рассмеявшись, она взяла его под руку: ладно, решим в такси. Я предлагаю в «Лютецию» — лучшая французская кухня в Нью-Йорке, такой вечер стоит отметить ужином во французском стиле. Идет. Почти всю дорогу молчали, только она заметила: правил не соблюдаешь, должен был отдать в театре. Что верно, то верно, но, раз уж так вышло, давай теперь думать о французской кухне.
