— Я бы не сказал, у тебя вид вполне счастливый. Ты счастлива?
Она улыбнулась.
— Да нет. Однако жизнь меня не обделила.
— То есть?
— Ну, скажем, у меня есть дочь. Прелестная девочка, на третьем курсе университета, мы очень друг друга любим.
Он посмотрел на нее с недоверием.
— Больше двадцати лет прошло, — сказала она, — почти целая жизнь.
— Ты по-прежнему очень красива.
— Это грим, а так я вся в морщинах. Скоро бабкой стану.
Они долго молчали. Из кафе доносились голоса, гремел музыкальный автомат. Было такое чувство, что ему хочется заговорить, но он упорно глядел в землю, как будто не находя слов.
— Расскажи мне о своей жизни, пока шли съемки, меня так и подмывало тебя спросить, но не решался.
— Ну конечно расскажу, — охотно согласилась она. — Мне бы тоже хотелось узнать, как ты жил.
В этот момент из-за угла появилась синьорина Ферраретти, ассистент режиссера, нахальная дурнушка, тощенькая, в круглых очках и с хвостиком на затылке.
— Синьора, гримироваться! — крикнула она. — Через десять минут съемка!
3Звонок под навесом умолк. Вдали послышался стук колес. Мужчина поднялся и сунул руки в карманы.
— Я провожу тебя до вагона.
Девушка решительно покачала головой.
— Не надо, это опасно.
— Все равно провожу.
— Прошу тебя.
— И вот еще что, — сказал он, направляясь к двери, — говорят, этот майор — донжуан, так что не слишком ему улыбайся.
Девушка взглянула на него с мольбой.
— О, Эдди! — воскликнула она голосом, полным муки, и подставила ему губы.
Он обхватил ее за талию, так, что она выгнулась назад. Напряженно глядя ей в глаза, медленно приблизился губами к ее губам и страстно поцеловал. Поцелуй был крепкий и долгий, вокруг одобрительно зашушукались, кое-кто даже присвистнул.
— Стоп! — крикнула ассистентша. — Снято!
— Обед, — объявил режиссер в мегафон. — Продолжим в четыре.
Съемочная группа начала разбредаться. Многие вновь направились в кафе, другие — к фургончикам на небольшой привокзальной площади. Он снял плащ и повесил на руку. Они вышли последними на пустой перрон и двинулись в сторону набережной. Пучок солнечного света озарял несколько розовых домов, море было небесно-голубое, почти прозрачное. На одной из террас появилась женщина с тазом под мышкой, принялась развешивать белье. Аккуратно прикрепила пару детских штанишек и маечки. Затем раскрутила блок, и бельишко заскользило по натянутой между домами проволоке, развеваясь, будто флажки. Теперь они шли мимо портиков, где стояли покрытые клеенкой лотки; на некоторых были выведены синий якорь и надпись «Дары моря».
— Здесь раньше была пиццерия, — сказал он, — как сейчас помню, называлась «У Пецци».
Женщина молча опустила глаза.
— Неужели забыла? — продолжал он. — Там еще была вывеска: «Пицца навынос», и я сказал тебе: «Давай вынесем пиццу от Пецци», а ты засмеялась.
Они вышли из переулка, спустились вниз по ступенькам под аркой, соединявшей два окна. Их шаги по блестящей булыжной мостовой звучали коротко и звонко, как на морозе, и от этого казалось, что уже зима. Однако ветер с моря был теплый и доносил запах водорослей. Магазинчики на набережной были закрыты, стулья в кафе сложены один на другой рядом с перевернутыми столами.
— Прошла пора, — заметила женщина.
Он взглянул на нее украдкой, стараясь уловить какой-то намек, но потом, видимо, решил не развивать эту тему.
— Вон там ресторанчик открыт, — кивком указал он. — Зайдем, а?
Он назывался «Устрица» и представлял собой свайную постройку из дерева и стекла на линии прибоя, рядом с крашенными в голубой цвет купальнями. К сваям были привязаны две лодки, качавшиеся на волнах. Некоторые окна оказались зашторены циновками, и на столах, несмотря на обилие дневного света, горели лампы. Посетителей было мало: чета пожилых молчаливых немцев, два интеллигентных молодых человека, светловолосая женщина с собакой — последние курортники. Они сели за угловой столик, поодаль от всех. Официант их, вероятно, узнал — судя по тому, что подлетел к ним с радостно-смущенным лицом, изо всех сил стараясь держаться непринужденно. Заказали камбалу на решетке и шампанское и стали глядеть, как гонимые ветром облака постепенно меняют цвет неба на горизонте. Сейчас граница между морем и небом была темно-синей, а вершина высокого утеса у входа в залив — зеленовато-серебристой, точно глыба льда.
— Невероятно, — помолчав, сказала она, — целый фильм за двадцать дней — это просто абсурд, некоторые сцены снимали даже без дублей.
— Техника авангарда, — улыбнулся он, — этакая лжекиноправда. Кинопроизводство сейчас дорогое, потому так и снимают. — Он принялся скатывать хлебные шарики и выкладывать их перед тарелкой рядком. — Тоже мне, Ангелопулос[33], — с усмешкой пробормотал он, — решил сделать подобие его «Комедиантов» — зрелище внутри зрелища и чтобы мы играли самих себя. Ну, песни той поры и планы-эпизоды — это ладно, но что у него будет вместо мифа и трагедии?
Официант принес шампанское, откупорил бутылку. Она подняла бокал, словно собиралась произнести тост; глаза ее лукаво искрились.
— Мелодрама, — сказала она, — у него будет мелодрама. — Выпила шампанское маленькими глотками и улыбнулась, теперь уже открыто. — Иначе для чего заставлять нас все утрировать, — продолжала она. — В сущности, мы изобразили карикатуру на самих себя.
Он тоже поднял свой бокал.
— Тогда за мелодраму! Ведь, если на то пошло, и Софокл, и Шекспир, и Расин — не что иное, как мелодрама, а я все эти годы тоже только ею и занимался.
— Ну расскажи о себе, — попросила она.
— Ты действительно этого хочешь?
— Конечно.
— Держу ферму в Провансе, уезжаю туда при каждом удобном случае. Природа красивая, люди душевные, лошадей я люблю, словом, мне там хорошо. — Он вновь принялся за хлебные катышки: уже слепил их столько, что они двойным кольцом опоясали его бокал, а теперь старательно двигал их один за другим, будто тренировал свое терпение.
— Я не это имела в виду, — проговорила она.
Он подозвал официанта и заказал еще шампанского.
— Преподаю в академии драматического искусства, — добавил, помолчав, — моя жизнь — это Креонт, Макбет, Генрих Восьмой. — Он виновато улыбнулся. — Специализируюсь на жестокосердых.
Она смотрела на него внимательно, напряженно, словно с тревогой чего-то ждала.
— А кино? — спросила она.
— Пять лет назад снялся в детективе, играл американского сыщика — всего три эпизода, потом меня убивают в лифте. Но в титрах значилось: «а также с участием…» и мое имя во весь экран.
— Ты — миф, — сказала она убежденно.
— Осколок мифа, — поправил он. — Как вот этот окурок, смотри. — Он изобразил отчаянно суровое лицо в клубах дыма от висящей на губе сигареты.
— Не строй из себя Эдди, — засмеялась она.
— А я и есть Эдди, — буркнул он, надвигая на лоб воображаемую шляпу. Затем снова наполнил бокалы, поднял их, протягивая один ей. — Выпьем за кино.
— Если так пойдет и дальше, Эдди, — она шутливо подчеркнула имя, — то на площадку мы заявимся пьяные в дым.
Театральным жестом сняв воображаемую шляпу, он приложил ее к сердцу.
— Тем лучше — в мелодраме как в мелодраме.
На десерт заказали мороженое с горячим шоколадом. Официант торжественно внес в одной руке блюдо с мороженым, в другой — соусник с дымящимся шоколадом. Подавая на стол, он робко, но не без жеманства спросил, не окажут ли они ему честь, поставив автографы на меню, и, когда они ответили согласием, расплылся в довольной улыбке.
Мороженое имело форму большущего цветка с ярко-красными вишнями в центре венчика. Пальцами он положил одну в рот.
— Послушай, — сказал он, — давай изменим финал.
Она взглянула с недоумением — скорее всего, наигранным: ей надо было лишь услышать подтверждение словам, смысл которых она прекрасно поняла.
— Не уезжай, — сказал он, — останься со мной.
Она смущенно уставилась в тарелку.
— Ну, пожалуйста, — произнесла она, — прошу тебя.
— Это из фильма, — заметил он, — те же слова.
— Мы не в фильме, — почти обиженно ответила она, — перестань, ты переигрываешь.
Он отмахнулся, словно и в самом деле собираясь прекратить разговор.
— Но я люблю тебя, — произнес он еле слышно.
На сей раз шутливый тон взяла она.
— Конечно, — согласилась она чуть снисходительно, — в фильме.
— Это одно и то же, — ответил он, — это все фильм.
— Что — все?
— Все. — Он протянул через стол руку и сжал ее пальцы. — Давай пустим пленку обратно и вернемся к началу.
Она смотрела на него, не осмеливаясь что-либо сказать. Позволила погладить себя по руке, ответила тем же сама. И долго подыскивала подходящую реплику.
